Ватага 'Семь ветров' - Соловейчик Симон Львович - Страница 7

Так Елена Васильевна и думала; ее муж, она знала, несколько гордился тем, что не делает карьеры, что и завучем не стал и директором школы предлагали ему, было.

Независимость сохраняет и про свой класс всегда говорит "кафедра".

- Я на своей кафедре - хозяин. А там? И не могу я заниматься делом, которого не знаю. И кстати, никто не анает.

- Так уж и никто.

- Никто. Я скоро пятнадцать лет в школе и ни разу не встретил специалиста по воспитанию. Да и откуда они возьмутся? Чтобы появились спехщалисты, должна быть наука, а науки такой - науки воспитания - нет.

- То есть как это - нет? - изумилась Елена Васильевна. - Что ты размахался? Уже и науки нет, и ничего нет, и никого нет!

- Хорошо. Тогда скажи мне, как называется эта твоя наука. Все науки как-нибудь называются: химия, кибернетика, этимология, сурдопедагогика. А как называется наука воспитания? Ну?

- Так и называется: теория воспитания.

- Теория! - Каштанов хмыкнул. - Теория - это теория, а наука - это наука. Не-ет, миленькая, нет!

"Ну все, - подумала Каштанова. - Уже и миленькая".

Елена Васильевна могла бы и ответить ему, нашлась бы, но она знала, что отвечать не стоит. Переломить бы его какнибудь, а там он и сам будет доказывать обратное тому, что сейчас говорит, и с такой же убежденностью... Только бы переломить! Но собственно, зачем ей-то нужно, чтобы ее Алексей Алексеевич в воспитатели пошел? Зачем она старается, зачем рискует? А рисковала, потому что еще ни разу не было в семье Каштановых, чтобы Елена Васильевна сказала - и не по ее слову вышло. На том и держалась Каштанова... Алеша умнее, начитаннее, талантливее - это признавалось безоговорочно, но все делалось у них в доме так, как Елена Васильевна решила, - по крайней мере, до сих пор делалось. Каштанова знала, что ее муж не умеет ссориться, - но ведь и мириться он не умеет... Зачем же она рисковала?

...Было у Каштановой одно воспоминание, один миг мимолетный, один случай, даже и не случай, а впечатление,- но оно до того поразило ее, что многое в ее жизни определялось этим впечатлением. Когда-то давала она урок о лирике Пушкина. Пушкин вообще удавался ей, но в этот день она была в ударе, читала стихи, говорила с воодушевлением, раскраснелась и чувствовала, что ее слова доходят до ребят, волнуют их. А потом уроки кончились, она пошла домой, полная удачным своим уроком, и тут, буквально за школой, за углом ее, вышла ей навстречу компания незнакомых ей семьветровских ребят. Их было человек десять, они шли торопливо, какая-то цель была у них, и они не обидели Елену Васильевну, не толкнули, и ничего в их поведении не было вызывающего; просто шли шестнадцатилетние парни по своим делам, и не каждый ли день, не на каждом ли шагу встречала Елена Васильевна такие компании? Но тут... Ребята обошли ее с двух сторон, не обратив на нее внимания, а Елена Васильевна долго стояла и смотрела им вслед, потрясенная. Лица ее поразили, лица! То ли по контрасту с теми лицами, которые видела она перед собой на удачном своем уроке, то ли потому, что день был теплый, солнечный, то ли еще по какой-то причине, но Елену Васильевну до колотья сердечного поразили лица неизвестных ей ребят - темные, закрытые, непроницаемые лица людей, которых не коснулось образование. "Несомненно, - думала Елена Васильевна, - они все ходят в школы и проучились лет восемь, и, наверное, оказались бы совсем неплохими ребятами, если бы с ними познакомиться поближе или если бы увидеть их в другое время, - например, когда они смеются или разговаривают". Но Елене Васильевне показалось, что она не увидела, а подсмотрела, подглядела нечто тщательно скрываемое, этот непроницаемый занавес, отделяющий лица от мира, это отсутствие света в глазах... Елена Васильевна поймала себя на том, что стоит недвижно, словно среди ясного, светлого, легкого дня увидела она мрачный призрак или услышала страшное предсказание.

Глубокое отчаяние охватило ее тогда, тоскливое сомнениеда на что же уходит ее жизнь? Да к чему же все усилия ее, и ее мужа, и их коллег, если возможны эти промелькнувшие, как тень, темные лица...

Потом все прошло, Елена Васильевна посмеялась над собой, сказала себе, что она стала похожа на ворчливых пенсионеров, проклинающих по каждому поводу всю молодежь. Наваждение прошло и забылось... Но нет, не забылось, и часто на уроках она вдруг замолкала и всматривалась в лица учеников, с ужасом замечая в них признаки той самой непронии.аезяой темноты, которая когда-то поразила ее при уличной встрече.

Елена Васильевна тогда же и рассказала мужу о пережитом страхе и сейчас напомнила эту историю - вот почему хотела бы она видеть его воспитателем! Чтобы не было этой темноты в лицах!

- Ты что-то путаешь, Алена, - ответил ей Каштанов. - Меня не министром собираются назначить, а заместителем директора одной только школы. И хоть растянись я на этой предполагаемой работе, завтра ты зайдешь за угол - и увидишь такие же темные лица. И вообще мне не нравится эта твоя идея спасать мир. Кстати сказать, мир в спасении и не нуждается, он не гибнет, так что успокойся, пожалуйста.

Переспорить мужа Елена Васильевна не могла, но и отступить не могла.

Сочинения Володя Фокин, местный злодей, списывал прямо из учебника, не затрудняя себя изготовлением шпаргалок. Елена Васильевна ставила ему двойки, потом ей все это надоело, и она объявила:

- В следующий раз, Фокин, будешь сидеть за моим столом, а я рядом стоять буду, весь урок.

Слово свое она сдержала. Вот Фокин смирно пишет на председательском месте, спиной к классу, и Елена Васильевна рядом стоит для верности, глаз с него не сводит. Класс пыхтит над городским сочинением. Козликов смотрит в окно. Каштанова улыбнулась, вспомнив учительницу из их школы, которая объявила в первом классе: "Сейчас напишем диктант. А ты, Бутаков Петя, не пиши, не порть мне нервы". Вот и Козликова лучше бы не трогать, не портить себе нервы, но нельзя же...

- Козликов, Володя, ты почему не пишешь?

- А у меня ручки нет.

- Возьми мою.

- А зачем она мне?

- А ты сообрази, зачем люди ручку изобрели.

- Делать им было нечего.

Пусть хоть что-нибудь напишет, а то и писать к выпускным разучится. Каштановой встречались и такие. Первые два или три года она мучилась, обвиняла себя в том, что она плохая учительница, но потом не то чтобы привыкла, а как-то смягчилась, и тот же Козликов, как и Фокин, согнувшийся за столом, перестал раздражать ее, и она больше не сердилась, когда с ней пререкались.

- А чернила-то красные! - с возмущением откинул ручку Козликов.

- Тс-с... Володя!

- И стол трясется! - уже не прокричал, а проворчал Козликов и утих.

Не отходя от Фокина и краем глаза поглядывая на него, Каштанова с удовольствием смотрела на свой класс, неглножко отдыхая, пока пишут сочинение. Ей нравилось, что в этой новой школе ей достался не "а", не "б", а просто девятый, к тому же и старший - десятого пока в школе нет, они будут первым выпуском, и Саша Медведев исподволь по ее просьбе готовил фотографии для альбома "Они были первые". У Каштановой было немало выпусков, но девятый без буквы казался ей особым, новым, важным в ее судьбе, и предложение Фроловой говорило о том, что ее предчувствие сбывается. Но как уговорить Алексея? В отличие от мужа Елена Васильевна любила работу классного руководителя, ей нравилось, что у нее кроме обычных учеников есть и свои дети, свой класс. Вон Сережа Лазарев и Игорь Сапрыкин... Сережа списывает, отвернувшись к стене, изображая крайнюю степень задумчивости и вдохновения... Пусть... Что у них на уме, у Сережи с Игорем? Мотоциклы, дзюдо, гитара... И все сами делают, своими руками - и электрогитару могут сделать и чуть ли не мотоцикл... Медведевы, Паша и Саша. "Морячок" Паша смотрит на всех маленькими глазками так, будто требует:

"Скажите мне определенно". А что ему надо? Что ему сказать определенно? Он и сам не знает... Но хочет чегото - хорошо! Больше всего Елена Васильевна боялась за ребят, которые ничего не хотят, решительно ничего! Саша Медведев, местный донжуан... Когда Елена Васильевна нечаянно назвала красавца Сашу Дон-Жуаном, она немного испугалась - еще обидится, эти ребята плохо понимают юмор и могут обидеться по самому пустяковому поводу. Но Саша был польщен.