Выбери любимый жанр

Выбрать книгу по жанру

Фантастика и фэнтези

Детективы и триллеры

Проза

Любовные романы

Приключения

Детские

Поэзия и драматургия

Старинная литература

Научно-образовательная

Компьютеры и интернет

Справочная литература

Документальная литература

Религия и духовность

Юмор

Дом и семья

Деловая литература

Жанр не определен

Техника

Прочее

Драматургия

Фольклор

Военное дело

Последние комментарии
оксана2018-11-27
Вообще, я больше люблю новинки литератур
К книге
Professor2018-11-27
Очень понравилась книга. Рекомендую!
К книге
Vera.Li2016-02-21
Миленько и простенько, без всяких интриг
К книге
ст.ст.2018-05-15
 И что это было?
К книге
Наталья222018-11-27
Сюжет захватывающий. Все-таки читать кни
К книге

Философия логического атомизма - Рассел Бертран Артур Уильям - Страница 19


19
Изменить размер шрифта:

II. ЗНАЧЕНИЕ ОБРАЗОВ И СЛОВ

Вопросы, которые возникают относительно пропозиций, столь многочисленны и разнообразны, TO) нелегко решить, с какого начать. Один из самых важных - это вопрос о том, являются ли пропозиции тем, что я называю 'неполными символами', или же нет. Другой вопрос - это вопрос о том, может ли слово 'пропозиция' обозначать что-то, кроме формы слов. Третий вопрос касается способа, которым пропозиция указывает на факт, который делает её истинной или ложной. Я не предполагаю, что только эти вопросы важны, но во всяком случае любая теория пропозиций должна быть в состоянии на них ответить. Начнём с наиболее осязаемого: пропозиция как форма слов. Снова возьмём 'Сократ любит Платона'. Чем бы ни было значение комплексного символа, ясно, что оно зависит от значения отдельных слов. Таким образом, до того как можно надеяться понять значение пропозиции как формы слов, мы должны понять, что же конституирует значение отдельных слов. Логики, насколько я знаю, очень мало сделали в направлении объяснения природы отношения, называемого 'значением', но их не за что винить, поскольку эта проблема по существу является проблемой психологии. Но до того, как мы займёмся вопросом о значении слова, необходимо сделать одно важное замечание о том, что такое слово. Если мы ограничимся словами, произнесёнными в одном языке, то слово представляет собой класс близко родственных шумов, произведённых выдохнутым воздухом, объединённых с движением горла, языка и губ. Это не является определением 'слов', поскольку некоторые шумы лишены смысла, а последний есть часть определения 'слов'. Прежде важно, однако, осознать, что то, что мы называем одним словом, не есть единственная сущность, но класс сущностей; отдельные примеры слова 'собака' существуют так же, как отдельные примеры собак. И когда мы слышим шум, мы можем сомневаться, является ли он невнятно произнесённым словом 'собака' или же нет; шумы, которые являются примерами слов, сводятся к другим шумам посредством непрерывных градаций, так же, как согласно эволюционной гипотезе, сами собаки могут перейти в волков. И, конечно, точно те же замечания применимы к написанным словам. Для начала, очевидно, что если мы возьмём какие-то слова, типа 'Сократ' или 'собака', значение слова заключается в некотором отношении к объекту или множеству объектов. Первый вопрос, который нужно задать, состоит в следующем: "Может ли отношение, называемое 'значением', быть непосредственным отношением между словом, как физическим событием, и самим объектом, или же отношение должно проходить через 'ментального' посредника, которого можно назвать 'идеей' объекта? Если мы примем точку зрения, что 'ментального' посредника не требуется, мы должны будем рассматривать 'значение' слова, как состоящее в том, что Джеймс назвал бы 'процессами поведения'. Другими словами, причины и следствия, сопровождающие слово, будут связаны некоторым, ниже определяемым способом с объектом, который является его значением. Возьмём самый простой пример из повседневности: Вы видите Джона и говорите: 'Привет, Джон' - это задаёт причину слова; вы зовёте: 'Джон', и Джон появляется в дверях - это задаёт следствие слова. Поэтому в данном случае Джои выступает и как причина, и как следствие слова 'Джон'. Когда мы говорим о собаке, что она 'знает' свою кличку, речь идёт только о таких причинных корреляциях, которые являются несомненными; мы не можем быть уверены, что у собаки есть какие-то 'ментальные' процессы, когда мы зовём её, и она приходит. Возможно ли, что всякое использование и понимание языка заключается просто в том факте, что определённые события являются этому причиной, и в свою очередь вызывают определённые события? Более или менее условно такой взгляд на язык отстаивал профессор Уотсон'" в своей книге Поведение1. Бихевиористский подход, насколько я его понимаю, утверждает, что 'ментальные' феномены, даже если они и могут существовать, не поддаются научной обработке, поскольку каждый из них может быть зафиксирован только одним наблюдателем - фактически, в высшей степени сомнительно, в состоянии ли даже один наблюдатель осознать нечто не сводимое к некоторым телесным обстоятельствам. Бихевиоризм представляет собой не метафизику, но методологический принцип. Поскольку язык является наблюдаемым феноменом, и поскольку язык имеет свойство, называемое нами 'значением', для бихевиоризма существенно дать такое описание 'значения', которое не вводило бы ничего такого, что известно только через интроспекцию. Профессор Уотсон признаёт это обязательство и приступает к работе для того, чтобы его выполнить. Не нужно явно предполагать, что он не сможет этого сделать, хотя я и склоняюсь к убеждению, что теория языка, не принимающая в расчёт образы,неполна в жизненно важном пункте. Но прежде позвольте нам рассмотреть то, что должно быть сказано в пользу бихевиористской теории языка. Профессор Уотсон вообще отрицает наличие образов, которые он заменяет ослабленными кинастетическими ощущениями, особенно теми, что относятся к произнесению слов sotto voce*. Он определяет 'неявное [implicit] поведение', как 'затрагивающее только механизмы речи (или более разнообразную мускулатуру) минимальным способом; т.е. положения и установки тела' (стр.19). Он добавляет: 'Эти слова подразумевают, что существует, или должен существовать, метод наблюдения неявного поведения. В данный момент ничего такого нет. Мы убеждены, что гортань и язык - месторасположение большинства этих феноменов' (стр.20). Более детально он повторяет эти взгляды в последующих разделах. Способ обучения разумному использованию слов излагается следующим образом: 'Стимул (объект), например, коробка, на который часто реагирует ребёнок, посредством таких движений как открывание, закрывание, помещение объекта внутрь, может служить иллюстрацией нашего аргумента. Няня, заметив, что ребёнок реагирует своими руками, ногами и т.п. на коробку, начинает говорить "коробка", когда ребёнок берёт коробку, "открой коробку", когда он её открывает, "закрой коробку", когда он её закрывает, и "положи куклу в коробку", когда выполняется данное действие. Это повторяется снова и снова. С течением времени происходит так, что без какого-то другого, иного, чем коробка, стимула, первоначально вызывавшего только телесные привычки, он начинает говорить "коробка", когда её видит, "открой коробку", когда её открывает и т.д. Видимая коробка становится теперь стимулом, способным высвободить либо телесные привычки, либо привычные слова, т.е. развитие привело к двум вещам: (1) к последовательности функциональных связей среди установок, ведущих от визуальных рецепторов к мускулам гортани, и (2) к последовательности уже связанных ранее установок, которые перешли от тех же рецепторов к мускулам тела ... Объект встретился со взглядом ребёнка. Он бежит к нему, пытается достать его и говорит "коробка" ... Наконец слово произносится без выполнения движения по направлению к коробке ... Формируется привычка движения к коробке, когда руки полны игрушек. Ребёнок учится складывать их туда. Когда его руки заняты игрушками, а коробка отсутствует, всплывает привычное слово и он взывает "коробка"; ему её дают, он открывает её и складывает игрушки внутрь. Это приблизительные наброски того, что мы назвали бы генезисом правильной языковой привычки' (стр.329-330).

Несколькими страницами ранее он говорит: 'Мы ничего не говорим о рассудке, поскольку признаём его не как подлинный тип человеческого поведения, а только как особую форму языковой привычки' (стр. 319). Вопросы, поставленные изложенной выше теорией языка, очень важны, поскольку в них заключена возможность того, что можно назвать материалистической психологией. Если человек разумно говорит и пишет, он со всей возможной очевидностью даёт нам надежду на то, что обладает разумом. Если же разумную речь и письмо можно объяснить в соответствии с профессором Уотсоном, не остаётся ничего такого, что он мог бы сделать, чтобы убедить нас в том, что он не просто физическое тело. Я думаю, бихевиористскому взгляду на язык есть подходящие возражения, основывающиеся на факте и на неработоспособности теории. Возражение, основывающееся на факте, заключается в том, что отрицание образов оказывается эмпирически неоправданным. Возражение, основывающееся на теории (на которое, несмотря на его явную силу, я думаю, можно дать ответ), состоит в том, что затруднительно на основании цитированного выше учесть обстоятельства, сопровождающие слово, когда объект просто желаем и не присутствует актуально. Рассмотрим возражения по порядку. (1) Существование образов. - Профессор Уотсон, как следует заключить, не владеет способностью к визуализации и не склонен думать, что ею владеют другие. Кинастетические образы могут быть объяснены как действительно незначительные ощущения того же самого типа, как и те, что относятся к актуальным движениям. Внутренняя речь, в частности, поскольку она не сопровождается слуховыми образами, я думаю, действительно может состоять из таких незначительных ощущений и сопровождаться незначительными движениями языка и гортани, как требует бихевиоризм. Тактильные образы вероятно могут быть объяснены сходным образом. Но визуальные и слуховые образы не могут быть объяснены подобным способом, потому что взятые как ощущения, они на самом деле противоречат законам физики. Стул, расположенный напротив вас, пуст; вы закрываете глаза и наглядно представляете своего друга, сидящего на нём. Это происходит в вас, а не во внешнем мире. Это может быть физиологическим событием, но даже в этом случае оно должно радикально отличаться от зрительных ощущений, поскольку оно не представляет собой части данных, на которых строится наше познание физического мира вне нашего собственного тела. Если вы попытаетесь убедить обычного неискушённого человека, что он не сможет вызвать зрительный образ друга, сидящего на стуле, но. способен только использоватьслова, описывая то, на что были бы похожи такие обстоятельства, он заключил бы, что вы сумасшедший. (Последнее утверждение основано на эксперименте.) Я не вижу какой-либо причины отвергать вывод, первоначально предложенный опытами Гальтона*, а именно, что привычка к абстрактным занятиям делает способность учёных к наглядному представлению много хуже среднего, и они много более заняты словами в своём 'мышлении'. Когда профессор Уотсон говорит: 'Я вообще отбрасываю образы и пытаюсь показать, что практически всё естественное мышление осуществляется с точки зрения сенсорно-моторных процессов в гортани (но не с точки зрения образного мышления)' (Psychological Review, 1913, стр.174), мне кажется, он по ошибке принимает личностную особенность за универсальную человеческую характеристику. Конечно, отрицание бихевиористами образов есть часть их отрицания интроспекции как источника познания. Поэтому в данный момент хорошо бы рассмотреть доводы в пользу подобного отрицания. Мне кажется, что аргументы тех, кто отвергает интроспекцию как научньш метод, покоятся на двух вполне отчётливых основаниях, одно из которых значительно более явно выражено в их работах, чем другое. Более эксплицитное основание заключается в том, что данные, полученные интроспекцией, являются приватными [private] и верифицируемы только одним наблюдателем, а стало быть, не могут обладать той степенью публичной [public] уверенности, которой требует наука. Другое, менее явное основание, состоит в том, что физическая наука конструирует пространственно-временной космос, подчиняясь определённым законам, и раздражение вызывает то, что в мире существуют вещи, которые не подчиняются этим законам. Стоит отметить, что определение интроспекции различается в соответствии с тем, берём ли мы первое или второе из этих оснований возражения. Если приватный характер - главное возражение против данных интроспекции, мы должны будем включить в их число все телесные ощущения. Зубная боль, например, приватна по существу. Дантист может видеть, что ваши зубы в таком состоянии, при котором боль правдоподобна, но он не чувствует вашей боли, а только знает на своём собственном опыте сходных состояний то, что вы подразумеваете под болью. Соотнесённость дупла и зубной боли установлена рядом наблюдений, каждое из которых было приватным в точности в том смысле, который рассматривается как недопустимый. И тем не менее никто не назовёт человека интроспективным, поскольку он осознаёт зубную боль, и не очень затруднительно найти в физическом мире место, где болят зубы. Я не буду настаивать на том, что в приведённом анализе все наши ощущения являются приватными, и что публичной мир физики строится на подобиях, а не на тождествах. Но имеет смысл настаивать, что приватность ощущений, которая даёт нам познание нашего собственного тела, превосходит знание, которое у нас есть о других телах. Это важно, потому что никто не рассматривает как научно ничтожное знание нашего собственного тела, которое приобретается с помощью таких приватных данных. Это приводит нас ко второму доводу в возражении против интроспекции, а именно, что её данные не подчиняются законам фи-/ зики. Оно, хотя и менее акцентировано, я думаю, является возра/ жением, которое на самом деле считается более сильным из двух. И это возражение ведёт к определению интроспекции, гораздо более гармонирующему с употреблением, чем то, которое является следствием того, что прнватность делается сущностной характеристикой её данных. Например, Кнайт Данлэп, энергичный противник интроспекции, утверждает, что образы на самом деле являются мышечными сокращениями', и что очевидно рассматривать наше осознание мышечных сокращений как то, что не проходит под заголовком-интроспекции. Я думаю, обнаружится, что сущно-сгная характеристика данных интроспекции связана с локализацией: либо они вообще не локализованы, либо, если эти данные рассматриваются как часть физического мира, они не локализованы в таком месте, которое уже физически занято чем-то с ними несовместимым. В любом случае данные интроспекции должны рассматриваться как не подчиняющиеся законам физики, и это, я думаю, является фундаментальной причиной того, почему делается попытка их отвергнуть. Вопрос о публичности данных и вопрос об их физическом статусе вполне взаимосвязаны. Мы можем различить постепенно уменьшающуюся степень публичности в различных данных. Данные зрения и слуха более публичны; запах в некоторой степени менее; прикосновение ещё менее, висцеральные ощущения едва ли публичны вообще. Дело заключается в степени и частоте совпадений ощущений у соседей в одно и то же время. Если мы слышим удар грома, когда его не слышит никто другой, мы думаем, что Psichological Review (1916), 'Thought-Content and Feeling', стр.59. См. также его статьи в предыдущих номерах этого же журнала: 'The Case against Introspection' (1912), стр.404-413, и 'The Nature of Perceived Relations' (там же), стр.415-446. В последней статье он утверждает, 'что "интроспекция", лишенная своего мифологического предположения о наблюдении за сознанием, на самом деле представляет собой наблюдение за телесными ощущениями и чувствами' (стр.427). сошли с ума; если же мы чувствуем боль в животе, когда её никто не чувствует, у нас нет повода для удивления. Поэтому мы говорим, что боль в животе моя, тогда как гром нет. Но то, что является моим, включает и то, что принадлежит телу, и в данном случае это боль в животе. Боль в животе локализована; она занимает место, близкое к поверхности живота, которая видима и пальпируема. (Как осуществляется локализация, нас в этой связи не касается.) Итак, когда мы рассматриваем локализацию образов, мы находим различия согласно природе образов. Образы приватных ощущений могут быть локализованы там, где должны быть приватные ощущения, без причинения какого-либо значительного или сильного нарушения физических законов. Образы слов могут быть локализованы во рту. По этой причине нет prima facie возражения, рассматривающего их, как поступает Уотсон, в качестве незначительных ощущений; этот взгляд может или не может быть истинным, но его нельзя отвергнуть сразу же. В отношении всех приватных ощущений различие между образом и ощущением не является точным и определённым. Но визуальные и слуховые образы находятся в совершенно ином положении, поскольку физическое событие, на которое они указывали бы, если бы бьыш ощущениями, не имеет место. Таким образом, решающим феноменом в отношении интроспекции являются образы публичных ощущений, т.е. особенно зрительные и слуховые образы. Несмотря на Уотсона, на основании наблюдения кажется невозможным отрицать, что такие образы встречаются. Но они не являются публичными и, взятые как ощущения, противоречат законам физики. Возвращаясь к случаю наглядного представления друга, сидящего на стуле, который фактически пуст, вы не сможете локализовать образ ни в теле, потому что он является зрительным, ни (как физический феномен) на стуле, поскольку стул как физический объект пуст. Таким образом, кажется, что физический мир не включает всего того, что мы осознаём, и что должно принять интроспекцию как источник знания отличный от ощущения. Разумеется, я не предполагаю, что зрительные и слуховые образы являются нашими единственными не физическими данными. Я взял их как то, что предоставляет самый сильный пример для аргументации, но когда они приняты, нет более какой-либо причины отрицать другие образы. Наш критицизм, основанный на факте и направленный против Уотсона, привёл нас к заключению, что невозможно избежать допущения образов, 'как чего-то радикально отличного от ощущений, в частности, как чего-то неподдающегося законам физики. Остаётся рассмотреть возможный критицизм, основанный на теории, а именно, что трудно с его точки зрения учесть обстоятельства, сопутствующие слову, когда отсутствует объект желания. Я не думаю, что этот критицизм обоснован, но считаю, что соображения, которые он предполагает, являются важными. (2) Слова в отсутствии их объектов. - В данном Уотсоном описании того, как ребёнок учится использовать слово 'коробка', внимание почти всецело концентрируется на способе, которым слова приходят в соприкосновение с присутствующей коробкой. Есть единственное краткое упоминание использования слова, когда объект отсутствует, но желается: 'Формируется привьгака движения к коробке, когда руки полны игрушек. Ребёнок учится складывать их туда. Когда его руки заняты игрушками, а коробка отсутствует, всплывает привычное слово и он взывает "коробка"'. Затруднение, - я думаю преодолимое - возникающее в отношении данного описания, состоит в том, что здесь по-видимому отсутствует адекватный стимул для привычного слова в предполагаемых обстоятельствах. Мы предполагаем, что привычка сформировалась при произнесении слова 'коробка', когда коробка присутствует; но каким образом такая привычка ведёт к использованию того же самого слова, когда коробка отсутствует? Те, кто убеждён в образах, будут говорить, что в отсутствие коробки у ребёнка будет её образ, и этот образ будет иметь те же самые ассоциации, как и коробка, включая ассоциацию со словом 'коробка'. Этим способом объясняется использование слова; но в описании Уотсона оно остаётся загадочным. Рассмотрим, к чему сводится последнее возражение. Феномен, называемый мышлением, каким бы образом его не анализировали, имеет определённые характеристики, которые нельзя отрицать. Одна из наиболее очевидных характеристик состоит в том, что он даёт нам возможность действовать со ссылкой на отсутствующие объекты, а не только со ссылкой на те объекты, которые чувственно присутствуют. Тенденция бихевиористской школы заключается в том, чтобы подчинить познание действию и рассматривать действие как физически объяснимое. Итак, я не хочу отрицать, что множество действий, возможно большинство, объяснимы физически, но тем не менее, по-видимому, невозможно объяснить все действия, не учитьшая 'представлений', т.е. образов отсутствующих объектов. Если отвергнуть этот взгляд, будет необходимо отказаться от объяснения всех желаний. Уотсон не имеетдело с желанием ; оно и родственные слова отсутствуют в предметном указателе к его книге. В отсутствие такого феномена, как желание, затруднительно видеть, что происходит, когда ребёнок с полными игрушек руками говорит 'коробка'. Естественно было бы сказать, что имеет место образ коробки, соединённый с чувством, которое мы называем 'желание', и что образ ассоциируется со словом так же, как ассоциировался бы объект, поскольку образ походит на объект. Но Уотсон требует, чтобы руки, полные игрушек, были причиной слова 'коробка' без какого-либо посредника. И на первый взгляд неясно, как это должно осуществляться. На это возражение, по-видимому, есть два возможных ответа: первый заключается в том, что обстоятельства, сопутствующие образу, по обычной теории столь же загадочны, как и обстоятельства, сопутствующие слову в теории Уотсона; другой - что переход от полных рук к слову 'коробка' является свёрнутым [telescoped] процессом, производным от привычного перехода от полных рук к коробке и отсюда к слову 'коробка'. Возражение на второй из этих ответов по-видимому заключается в том, что переход к слову 'коробка' в отсутствие коробки воспринимается совершенно непохожим на переход к слову через посредство действительной коробки; в последнем случае есть удовлетворённость, в первом удовлетворённость отсутствует. Свёрнутые процессы вызывают сходные ощущения относительно полных процессов; поскольку они различны, постольку они дают большее удовлетворение, как требующие меньше усилий. Слово 'коробка' есть не элемент усилий ребёнка, но стадия на пути к их завершению. Поэтому кажется затруднительным свести обстоятельства, сопровождающие слова в желании, к свёрнутому процессу. Возражение на первый ответ, а именно, что обстоятельства, сопровождающие образ, столь же загадочны, как и обстоятельства, сопровождающие слово, состоит в том, что если принять образы, мы можем принять психологические законы причинности, которые отличны от законов причинности физического мира, тогда как с точки зрения Уотсона мы будем должны принять психологические законы, которые отличны от законов физики. В физическом мире, если А часто вызывает В, а В часто вызывает С, не случается так, что в тех случаях, когда А не влечёт В, оно тем не менее влечёт С посредством свёрнутого процесса. Я часто хожу в определённый ресторан (А), обедаю там (В) и нахожу, что моё чувство голода удовлетворено (С). Но тем не меЕдинственное обсуждение желания у Уотсона, насколько я знаю, имеется в связи с психоанализом в его статье 'The Psychology of Wish Fulfilment', Scientific Monthly (ноябрь, 1916). нее, если по определённой причине ресторан закрыт, происходит так, что В не удаётся выполнить, и я не могу достичь С. Если бы я мог, хозяйствовать в военное время было бы легче. Итак, процесс, предполагаемый Уотсоном, строго аналогичен данному. В его теории мы имеем чистый переход от наполненных рук (А) к коробке (В) и отсюда к слову 'коробка' (С). Затем однажды переход от А к В не удаётся, но тем не менее остаётся переход от А к С. Последнее требует иных законов причинности, чем законы причинности физики - по крайней мере prima facie. Если принять образы, легко видеть, что законы характеризующих их обстоятельств и результатов отличаются от законов физики, и, следовательно, указанное выше затруднение в отношении них отсутствует; но если их отрицают, в рамках материальной области требуются иные законы причинности. Этот аргумент, однако, ни в коем случае не окончателен. Поведение живой материи в некоторых отношениях очевидно отличается от поведения мёртвой .материи, но это не доказывает, что различия окончательны. Газы и твёрдые тела ведут себя различно, однако и те и другие в конце концов подчиняются физическим законам. Главные особенности в поведении животных обусловлены привычкой и ассоциацией и, я думаю, могут быть суммированы в следующем законе: 'Когда А и В часто сосуществуют в близких временных интервалах, одно из них имеет тенденцию быть причиной другого'. Этот закон будет применяться только к происходящему в теле одного животного. Но, я думаю, он подходит и для описания свёрнутых процессов, и для использования слов в отсутствие их объектов. Так, в примере Уотсона ребёнку в опыте часто дана последовательность: полные руки, коробка, слово 'коробка'. Таким образом, полные руки и слово 'коробка' часто сосуществуют в близких временных интервалах, и, стало быть, полные руки могут стать причиной слова 'коробка'. Они не могут быть причиной самой коробки, поскольку последнее управляется физическими законами, независимыми от тела ребёнка; но они могут быть причиной слова. (Однако сформулированный выше закон можно объяснить в ортодоксальном физическом направлении посредством свойств нервной ткани и не требовать фундаментального различия между физиологией и физикой.) Если, следовательно, образы эмпирически сомнительны, я не рассматриваю их как теоретически необходимые для описания обстоятельств, сопровождающих слова в отсутствие их объектов. Уильям Джеймс в своей работе Исследования по радикальному эмпиризму развивал взгляд, что ментальное и физическое различаются не по составу, из которого они созданы, но только своимизаконами причинности. Этот взгляд весьма привлекателен, и я приложил много усилий, чтобы убедиться в этом. Я думаю, Джеймс прав, проводя различия между законами причинности по существу. По-видимому, есть психологические и физические законы причинности, отличающиеся друг от друга1. Мы можем определить психологию как изучение одной разновидности законов, а физику как изучение другой. Но когда мы начинаем рассматривать строение двух наук, кажется, что существуют некоторые индивиды, подчиняющиеся только физическими законам (а именно, материальные предметы в отсутствие восприятия), некоторые индивиды, подчиняющиеся только психологическим законам (а именно, по крайней мере образы), и некоторые индивиды, которые подчиняются и тем, и другим законам (а именно, ощущения). Таким образом, ощущения будут как физическими, так и ментальными, тогда как образы будут чисто ментальными. Использование слов, актуально произнесённых или написанных, есть часть физического мира, но поскольку слова приобретают своё значение через образы, невозможно адекватно рассматривать слова без введения психологии и без учёта данных, полученных с помощью интроспекции. Если этот вывод обоснован, бихевиористская теория языка неадекватна, несмотря на тот факт, что она предлагает много такого, что является истинным и важным. Впредь я буду предполагать существование образов и продолжу, отталкиваясь от данной предпосылки, определять 'значение' слов и образов. При рассмотрении значения слова ли, образа ли мы должны различать: (1) Причины слова или образа. (2) Его следствия. (3) То, что является отношением, конституирующим значение. Достаточно ясно, что 'значение' - это отношение, включающее законы причинности, но оно включает и нечто ещё, что менее легко определить. Значение слов как правило отличается от значения образов в зависимости от ассоциации, а не от сходства. 'Мыслить' значение слова значит вызывать образ того, что оно обозначает. Естественно, взрослые люди, говорящие на своём родном языке, используют слова, не задумываясь об их значении. Человек 'понимает' слово, когда (а) подходящие обстоятельства Я не претендую на знание того, является ли это различие окончательным и нередуцируемым. Я только говорю, что при современном состоянии науки его необходимо принять практически. заставляют его их использовать, (в) их восприятие вызывает в нём подходящее поведение. Мы можем назвать (а) и (в) активным и пассивным пониманием соответственно. Собаки часто обладают пассивным пониманием некоторых слов, но не активным пониманием. Для 'понимания' слова вовсе не нужно, чтобы человек 'знал, что оно обозначает', в том смысле, чтобы он был способен сказать: 'Это слово обозначает то-то и то-то'. Слово имеет значение более или менее нечётко; но значение должно обнаруживаться единственно наблюдением за его использованием; первым идёт использование, значение дистиллируется из него. Отношение слова к своему значению фактически заключается в природе закона причинности, и тому, чтобы человек, используя слово правильно, осознавал его значение, причин не более, чем планете, движущейся правильно, осознавать законы Кеплера. Для иллюстрации того, что подразумевается под 'пониманием' слов и предложений, предположим, что вы прогуливаетесь по Лондону с рассеянным другом. Вы говорите: 'Берегись, приближается машина!' Он оглядывается и отпрыгивает без необходимости в каком-либо ментальном посреднике. Здесь нет нужды в 'представлениях', но только в напряжении мускулов, за которым быстро следует действие. Он 'понимает' слова, потому что действует правильно. Такое 'понимание' может рассматриваться как относящееся к нервам и мозгу, будучи привычками, приобретёнными в процессе изучения языка. Таким образом, понимание в этом смысле может быть редуцировано к простым психологическим законам причинности. Если вы говорите то же самое французу, слабо знающему английский, он пройдёт через некоторую внутреннюю речь, которую можно представить следующим образом: 'Qui dit-il? Ah oui, une automobile'. После этого остальное происходит, как в случае с англичанином. Уотсон утверждал бы, что внутренняя речь должна быть вначале актуально произнесена; мы же настаиваем, что её можно просто вообразить. Но в данный момент на этом пункте не стоит задерживаться. Если вы то же самое говорите ребёнку, который ещё не знает слово 'машина', но знает другие слова, используемые вами, вы вызываете чувство тревоги; вы будете должны указать и сказать: 'Здесь, вот машина'. После этого ребёнок чётко поймёт слово 'машина', хотя он может включить в это понимание трамвай и паровоз. Если ребёнок услышал слово 'машина' в первый раз, он может в течение долгого времени продолжать вызывать эту сцену, когда слышит данное слово.