Волчья верность - Игнатова Наталья Владимировна - Страница 72

То, что оказалось потеряно – не подлежало восстановлению. Нечто, не имеющее отношения к Саэти, но вроде бы не относящееся и к воспоминаниям о Земле. Двадцать семь лет назад, когда Князь проводил тот диковинный обряд, «гадание на душе», память Зверя уже была отредактирована, а доступ к некоторым файлам запрещен всем, включая хозяина. Зачем? Кто ж его знает? Если б Князь спросил тогда, Зверь бы, может, и ответил – сам ведь все сделал. Но тогда Князь проявил деликатность – он, оказывается, и на такое способен, а сейчас спрашивать уже не у кого.

Что ж, раз прятал, значит, надо было. Значит, не хотел вспоминать. А раз так, то и беспокоиться не о чем, и без потерянных файлов хватает забот.

Князь вернул ему только память о событиях, никто не смог бы вернуть памяти о восприятии этих событий. Тут следовало набраться терпения и ждать. Просто ждать. Напоминая себе, что люди вокруг имеют значение, что за именами и лицами кроются взаимоотношения, что рано или поздно равнодушное недоумение тем, что все эти… смертные претендуют на его внимание, сменится тем, что было раньше.

А что было раньше?

Блудница прекрасно слушалась его, по-прежнему была легка и подвижна, и управлять машиной оставалось удовольствием, но… «управлять». Блудница не слушаться должна, а летать вместе со своим пилотом.

Как раньше.

«Раньше» стало понятием недостижимым и непостижимым.

Как это было? Как получалось довериться Блуднице настолько, что его тело и душа сливались с корпусом и душой машины? Зверь пробовал. И костенел в кресле. Пальцы сводило на кнопках. Что-то внутри сжималось в стальной холодный шар.

Это было неправильно. Но это казалось разумным.

Мир уходил из-под ног.

Днем – знакомые лица, знакомые голоса, знакомое небо, в котором проносятся знакомые машины.

Знакомое, знакомое, знакомое…

Чужое.

Своим не становилось.

Ночью – обморочный ужас. Предчувствие беды. И по утрам руки дрожали. Так бывает, когда проходит очень сильная боль. Сменяется слабостью.

Стреляй первым. Всегда – первым, или выстрелят в тебя. Зверь стал Зверем и не мог измениться. Хотел? Может быть. Какая-то часть его пыталась вернуться к прежнему ощущению мира, а какая-то противилась этому. И душу швыряло от одного к другому, и приходилось оставаться строго посередине, дабы не допустить опасного крена.

Ровные отношения. Ровное безразличие. Ровная ярость в ответ на привычные шутки.

Главное – сдержанность.

И постепенно что-то стало возвращаться.

Летал над водой, над морем, под звездным небом. Темнота и пустота окружали сверху и снизу. В темноте и пустоте было безопасно. Совсем. Блудница вспарывала неподатливый воздух и радовалась скорости. Полету без препятствий…

Радовалась.

Когда Зверь понял, что снова слышит машину, он едва не взвыл от счастья на зимнее небо. И руки срослись с ожившими под пальцами кнопками, а душа мягко, привычно вобрала в себя душу и разум Блудницы.

И снова одна душа на двоих. Две – слитые воедино. И не тьма и пустота вокруг. Не подсвеченное звездами Ничто, а заполненное жизнью небо. Он закрывал глаза и продолжал видеть.

Океан внизу.

Спускаться ниже, ниже, ниже…

Холодные гребни волн разбрасывают брызги, и капли оседают на фюзеляже.

Можно ли почувствовать их? Может ли чувствовать эти капли металл?

Нет.

Может ли чувствовать человек, заключенный в металлическую капсулу?

Нет.

Но вместе, когда чувства машины и человека, металла и плоти сливаются воедино… Да!

И вот они холодные брызги на корпусе. Вот она близость невидимой воды. Вот она бездонность просторного неба. И прихотливо изрезанные каньоны. И черные пещеры. И частоколы сосен. И громады спящих домов.

Одна душа на двоих. Две – слитые воедино.

Жизнь налаживалась.

Старые контакты обрывались с жалобным стоном гитарных струн. Люди не были опасны – это-то он понимал. Но вот верить, как раньше, не мог. Не потому что не верил этим конкретным, проверенным в таких заварушках, каких не придумать специально, даже если очень стараться. Всем другим не верил. Миру вокруг не верил. Прочности земли под ногами. Окружающей реальности. И в реальность этой самой реальности тоже не верил. Совсем.

Эрик. Падре. Мал. Шаграт. Риттер. Фой.

Эрик…

Не надо думать об этом. Не надо, Зверь, радуйся тому, что есть, жди, когда станет лучше, и не делай хуже. Это глупо – осложнять обстановку. Это крайне нецелесообразно.

Не думать не получалось.

Эрик хотел изменить его, хотел его переделать. Желал добра и стремился к тому, чтобы нечто испорченное, сломанное, больное сделать исправным, цельным и здоровым.

Эрик хотел обмануть.

Зачем? Что же не так? Что именно не нравится Эрику, и почему он прямо не скажет о том, что вызывает его недовольство, почему не велит Зверю измениться?

Почему? Не потому ли, что боится?

Неужели хозяин проявил слабость? Этого не хотелось бы. Нет. Хозяин должен быть сильнее своей собственности, иначе он потеряет право быть хозяином. Что-то… инстинкт? Последнее время, пока память существует отдельно, только на инстинкты и можно полагаться. И что-то, похожее на инстинкт, по крайней мере, вызывающее такое же доверие, требует убедиться в том, что слабость – кажущаяся, либо уничтожить слабого. Требует сделать хоть что-то, чтоб перестать сомневаться в Эрике.

Но делать ничего нельзя. Это уже не инстинкт, это подсказывает здравый смысл. Эрик – гарант безопасности Зверя. Эрик – внук Князя. Эрик… будь оно все проклято, он же был особенным! Он и сейчас особенный, пилот, умеющий летать.

Он – сильнее.

И он не может бояться. Зато может испытывать отвращение. Эрик хотел, чтоб его демона сделали человеком, подчистили воспоминания, убрали, купировали то, что для самого демона и есть его личность, потому что настоящий Зверь – это то существо, которое кажется Эрику и остальным отвратительным. Или чудовищным. Достаточно отвратительным и чудовищным, чтоб Эрик счел необходимым уничтожить это. Для блага самого Зверя.

Люди, какими бы они ни были, всегда будут ненавидеть его и бояться. Это не новость. И это – закономерно.

Вполне подходящее объяснение, разумное и очень успокаивающее. Молодец, Зверь, теперь, когда все разложено по полочкам, стало тебе легче?

Да. Стало. Главное не думать о том, что отвращение не отменяет слабости.

История шестая

ВРЕМЯ МЕНЯТЬ ИМЕНА

ГЛАВА 1

Четыре «призрака» сопровождают каждый из четырех старогвардейских болидов. Повторяют все маневры, но не стреляют. Стрелять перестали с тех пор, как обрели материальность и выстрелы призрачных ШМГ стали наносить реальные повреждения. Авиакомплекс болид – «призраки» – недостаточно маневренная штука, и слишком велик риск при стрельбе зацепить своих.

Когда летаешь в сопровождении только одного «призрака», дополнительный ШМГ лишним, конечно, не будет, но использовали обычно все четыре фантомных болида. В сфере диаметром один шахха[8] их можно было разместить где угодно, с единственным ограничением – «призраки» были ориентированы в пространстве так же, как болид-хозяин. Их применение превратило воздушные бои в фантастическую трехмерную игру в го, и поначалу у старогвардейцев мозги плавились от усилий, но эффект того стоил. Жаль, правда, что «призраки» считались магией, так что использовать их на войне запрещала конвенция.

Эффективно. Эффектно. Но уже мало. Хотелось большего.

Вот к большему и стремились: учились управлять «призраками», учились каждый из них вести отдельно. Сначала казалось, что невозможно разорваться, воздушный бой поглощает все внимание, все пять или шесть чувств – у кого, сколько есть – и еще нередко задействует дополнительные резервы, до фантомов ли тут? Потом пообвыклись, и стало полегче. Если уж научились воспринимать «призраки» как часть своих болидов, когда они следуют за ведущим и повторяют каждый маневр, значит, можно воспринимать их как мобильную часть болидов и управлять их действиями. В конце концов, для этого не нужно совершать никаких дополнительных телодвижений, управление осуществляется силой мысли (или что там у кого вместо мыслей), а возможности мозга, как известно, даже маги не используют полностью, куда уж там пилотам.