Последнее небо - Игнатова Наталья Владимировна - Страница 79

Если хочешь, я могу быстренько нацепить личину, которая будет лично тебе симпатична до крайности.

Маска под маской. Сколько их у него? Столько же, сколько улыбок?

…я тебе верю

И непонятно, то ли восхититься этой тварью, которая играет своими-чужими образами с непринужденным изяществом, меняет обличья, как меняются картинки в калейдоскопе,

…в человека, который тебе верит, трудно стрелять…

то ли устыдиться собственной доверчивости. А Зверю ведь уже незачем притворяться. Вот они, рамки его мышления. Если Гот доберется до Земли и на Цирцею придет помощь, у убийцы будет неделя на то, чтобы снова скрыться. Если Гот до Земли не доберется, беспокоиться вообще не о чем. От самого Гота уже ничего и не зависит. Он пообещал отсрочку, и он свое обещание выполнит. Зверь понять этого не может, но знает, что именно так и будет.

Ладно. Хватит. Если Кинг действительно каким-то чудом поправится, все проблемы окажутся решены. Зверь проторчит в кратере вплоть до дня старта. С Готом они больше не пересекутся. И это к лучшему. Ни к чему лишний раз вспоминать собственную глупость и ругать собственную романтичность.

Черт побери! Насколько же легче стало дышать! Как раньше. Ну, или почти как раньше.

ЗА КАДРОМ

Если получилось стать змеей, пауком, рысью, можно попробовать стать «другим». Что для этого нужно?

Одиночество.

Жена уехала в долгое путешествие, она собиралась навестить обеих дочерей, забрать их вместе с внуками к морю – в общем, круиз обещал быть затяжным. Николай Степанович остался один в огромной квартире, и весь первый день с утра и до вечера просто слонялся по комнатам, не представляя, чем заняться и как вести себя.

Нет никого. Только удавчик в своей вольере да паук, дремлющий где-то на книжном шкафу. И картины.

Люди где-то далеко.

Не к месту и не ко времени вылезли воспоминания о внуках, об обеих дочках… Отстраниться не получалось. Ну никак.

У Зверя были те же проблемы, напомнил себе генерал, так же держала, не отпускала, не позволяла уйти от людей память. Память об убитой им девочке. Может быть, о ее брате, который был когда-то его другом. Магистр держал… Делал все, чтобы Зверь перестал быть человеком, но самим фактом своего существования не позволял окончательно потерять человечность.

А из живых людей никого, кроме Смольникова, для Зверя не существовало. Надо попробовать плясать именно от этого. Что ж, дело за малым: сказать себе – я другой. И понять, что на всем свете нет ни единого человека, которому ты был бы нужен.

Осознание было болезненным. Тем более что пришло оно ночью, а ночь Николай Степанович никогда не любил, чувствовал себя неуютно без солнечного света.

Последнее время, с тех пор, как началась у него поисковая лихорадка, генерал старался приучить себя жить вне времени. Он игнорировал смену дня и ночи, пользуясь для отдыха лишь моментами «быстрого сна». Получалось, надо заметить. После того как организм окончательно выбился из привычного режима, Николаи Степанович понял, что стал лучше высыпаться и отдыхать гораздо качественнее, чем раньше. Человеческая жизнь летела теперь мимо, лишь изредка обдавая ветром – как от проходящего рядом поезда.

Попасть обратно в этот состав или тем паче – под колеса совсем не хотелось. Мир, огромный, бесконечный, живой, был куда ближе. Весин все еще не перешагнул тонкую грань, отделяющую его от Вселенной, но от людской суеты он отдалился вполне ощутимо.

И все же, когда пришло знание, стояла ночь. И от этого стало еще хуже. Страшнее. Николай Степанович сел на кровати, вглядываясь в темноту. Потянулся было включить ночник, но передумал – окно распахивалось прямо в звезды, тусклые над горящим огнями городом, и не хотелось электрическим светом спугнуть их хрупкую красоту.

Уж лучше бояться, глядя в глаза ночи, чем прятаться от нее за иллюзорной стенкой освещения.

Собственно, ночь и не была совсем уж темной. Некоторое время назад, Весин не запомнил когда – с отсчетом дней как-то не очень ладилось, – генерал стал видеть в темноте достаточно хорошо, чтобы разглядеть, скажем, черную перчатку на темном ковре. Иногда получалось даже различать цвета. А уж чувствовать кожей – этому Николай Степанович научился в совершенстве. Уроки, взятые у удавчика, не прошли даром.

Портрет Зверя со стены смотрел холодно и равнодушно.

Пусто.

Одиноко… Было одиноко, когда болезненное осознание прервало яркий, цветной хоровод сновидений. Сейчас генерал одиночества не ощущал – откуда бы, когда за окном звезды, когда стеклянно звенит замерзшее небо, мохнатый паук спешит по ковру – лапы чуть застревают в густом ворсе. Стены дышат теплом…

Вот оно… Вот! Так близко, так… недоступно.

Николай Степанович оделся, как по сигналу тревоги, вылетел из квартиры, захлопнул за собой дверь.

Поездка по ночному городу, под звонким небом, снег кажется ярко-белым в свете фонарей и автомобильных огней – радостно. Еще чуть-чуть – и можно понять наслаждение урчащей мотором машины… чуть-чуть. Не получалось. Тонкая, прозрачная стенка прогибалась и упруго выталкивала обратно. Не к людям, к людям уже не попасть. К себе самому. В пустоту, едва-едва согретую дыханием чужой, неживой жизни.

Стометровая башня небоскреба ледяным монолитом выросла вдалеке.

Весин загнал свою машину в подземный гараж, оставил на стоянке и по сложному лабиринту лестниц, лифтов и переходов отправился к ангарам. В одном из них, запертый в холодной темноте, томился болид. Их вообще-то было десять. В ангарах при небоскребе – ровно десять. Разных моделей, с разными возможностями, предназначенных для разных целей. Десять машин принадлежали десятку людей Николаю Степановичу нужен был один-единственный – капризный, маневренный, тесный, чертовски сложный в управлении – живой болид. «Тристан-14». Машина, разбуженная Зверем. Машина, которая видела небо так же, как видел его палач, так же, как видел небо сам Николай Степанович. Машина, брошенная хозяином, машина, которую предали, оставили в одиночестве. В тяжелом, страшном, горьком одиночестве.

«Когда на всем свете нет ни единого человека, которому ты был бы нужен»…

Двери, разумеется, не открылись. Электронный замок презрительно игнорировал карточку, мигал брезгливо красными огоньками и вообще отказывался признать за своего человека, который сам же и позаботился в свое время о его установке.

Правда, тогда, в мае, это было сделано исключительно для порядка – не оставлять же в самом деле распахнутым настежь ангар с дорогущим болидом внутри

«Зверь появлялся здесь?» – Холодные мурашки ссыпались по позвоночнику при мысли о том, что неуловимый убийца забрал свою машину. Или усыпил ее. Потом, уже позже, пришла досада на себя: прохлопали! И это при том, что за ангаром велось круглосуточное наблюдение, а в замок встроили сигнал тревоги, который срабатывал при любой попытке открыть его. Карточка с правильным кодом была лишь у самого Весина, но… зная Зверя, проклятие, можно ли верить людям? Тем более можно ли верить тонкой электронике?

Николай Степанович до боли закусил губу, заставляя себя успокоиться. Змея. Голодная, но очень и очень спокойная змея Она двигается плавно и быстро. Она и думает так же. И чувствует… голод. Есть цель. Цель должна быть достигнута.

Ведь он не враг Зверю. Ни в коем случае не враг. Он… ученик. Да, именно так, талантливый ученик, восхищенный ученик, влюбленный ученик. Найти учителя – идея фикс, которая овладела сознанием, и нет уже ни сил, ни желания думать о чем-то другом. Так много нужно узнать, о стольком спросить, так хочется понять!

Войти в роль оказалось неожиданно легко, даже убеждать себя особо не пришлось. По индикаторам замка пробежали шустрые зеленые огоньки, язычок клацнул негромко. Откатывая дверь в сторону, Николай Степанович уже знал, что Зверь не появлялся здесь. Ангар, или машина в нем, или они вместе, сами каким-то образом сумели растолковать электронному новичку, что и как следует делать. Вернее, чего делать не следует. Запретили открываться, и все тут. На что они надеялись? Вообще, может ли неживое надеяться? Если да, то чего ждал болид, лишенный неба и брошенный хозяином? Зверя? Не понимал, не мог или не хотел понять, что Зверь никогда не вернется. Это человек легко верит в предательство, потому что человек и сам умеет предавать. Машины так не могут.