Дева и Змей - Игнатова Наталья Владимировна - Страница 64

Капитан фон Нарбэ просьбу воспринял с некоторым удивлением, однако встретиться с Элис согласился без колебаний. Курт и сам мог бы наведаться в отель, но с непривычной для себя робостью подумал, что, уезжая из Ауфбе, Элис, может быть, хотела уехать и от него. А если так, лучше пока не навязывать ей свое общество. Черт его знает, что подтолкнуло ее бросить все и сбежать в Берлин?

Вильгельм отзвонился вечером, в условленное время, весело доложил, что фройляйн Ластхоп чувствует себя замечательно, настроение у нее отличное, она много гуляет, причем – одна, даже, насколько может судить он, Вильгельм, без охраны. Но, с другой стороны, что он, Вильгельм, понимает в охране, он же пилот, а не бодигард, или как это правильно по-американски?

Нет, поговорить с Элис хоть сколько-нибудь долго, к сожалению, не получилось. Она сама ничуть не возражала, даже предложила составить ей компанию на прогулке, просила показать Берлин, о котором не знают туристы…

Курт сдержался и не стал рычать в трубку. В конце концов, Вильгельм не виноват, Курт сам его попросил. Но показать Элис Берлин, любой, какой ей только захочется, он мог бы не хуже капитана фон Нарбэ.

– Словом, – подытожил Вильгельм, – если бы не дела государственной важности, мы с фройляйн Ластхоп, возможно, звонили бы Вам сейчас вместе. А если Элис и сбежала, то не от вас, Курт, за это я ручаюсь. Она сожалела, что не может вам позвонить. А я, разумеется, не стал говорить, что сегодня в девятнадцать ноль-ноль вы будете сидеть у телефона и ждать звонка из Берлина.

– Спасибо, – с чувством произнес Курт.

– Пожалуйста. Как продвигается изучение каббалы?

– Тяжело.

– Я так и знал. Всего доброго, Курт.

“Элис сбежала не от вас…” А от кого же? И почему?

Но если при посещении ее пустого дома, Курт недобрым словом поминал Драхена, то уже на следующий день он засомневался. Мать сказала, что это Змей взял Элис и увел, просто взял и увел, а она ушла с ним. Матери Курт верил, но увел Драхен Элис потому, что задумал недоброе, или – наоборот, потому что из каких-то неведомых Курту соображений решил, что так для нее будет лучше, вот на этот вопрос ответа не было.

Во многих знаниях многие печали. Не о воплощенном Зле читал Курт в тетрадях Лихтенштейна. Словно между строчек, отмахиваясь против воли от печальных рассуждений рабби, разворачивал он, как свиток, историю молодого княжича – рыцарский роман, где поровну было благородства и жестокости, наивности и свирепой нечеловеческой мудрости, мужества, отчаянного, самозабвенного, и спокойной готовности к самопожертвованию. Христианин или слуга сатаны – для рабби Исаака, за спиной у Змея проводившего исторические изыскания, эти понятия были почти равнозначными. Для Курта же, сила, носящая имя Драхен, естественно и легко становилась человеком. Ну, пусть не совсем человеком, тем больше сочувствия вызывал Крылатый Змей. Нет, не жалости – куда уж его жалеть, тут себя жалеть впору, что по соседству жить довелось – а сочувствия, иначе говоря, сопереживания. Уж во всяком случае, в одном Драхен был на голову выше Курта Гюнхельда: он когда-то не отказался от власти, без колебаний отдав свободу и душу за сомнительную честь встать во главе разнообразной и злобной нечисти. Просто потому, что без него было бы хуже.

Это, пожалуй, было самым главным в исследовании рабби Исаака. Курт знал, как, впрочем, знали и все курсанты академии, что в кругах специалистов до сих пор не выработано четкой позиции по вопросам персонификации стихий и Сил. С одной стороны, глупо отрицать: предки знали, что делали, наделяя разнообразных богов личностью и яркими особенностями характера. С другой – где они, эти боги? Что сталось с ними, после того, как мир доверился трем основным современным религиям? И еще немаловажный момент, о котором, правда, не принято было говорить вслух даже в своей компании: персонификация таких понятий, как Добро или Зло, слишком близка была к персонификации, собственно, Бога. Которого, как бы, и нет. Если могут быть личностями непостижимые и противоречивые движения человеческой души, почему не быть личностью Творцу? Точнее, почему бы Ему не быть?

А в десятке толстых тетрадей подробно, со сносками в тех местах, где достоверность полученной информации вызывала у достойного рабби сомнения, и деликатность не позволяла прямо спросить уточнений у Змея, прослеживался обратный путь. Не Сила становилась личностью, под влиянием суеверий поддаваясь формирующему воздействию коллективного сознания, а человек, живой и настоящий, становился Силой. И отчаянно удерживал себя от распада, и очень близко видел грань, за которой он станет всем, перестав быть собой.

Совсем другое дело. Совсем другая точка зрения. И перспективы, соответственно, другие.

Спорили об этом много. До хрипоты ругались, порой ссорились, отстаивая свою точку зрения. Смешно, конечно, но даже в этот Новый год, в общаге, встретив праздник и распив под бой курантов шампанское, уже через полчаса сцепились: что, все-таки, лучше, пользоваться стандартными формулами, подвигая стихии на заранее известные действия, или работать с личностью при помощи психологии и доброй воли.

Разумеется, спорили теоретически. Но даже теория, когда дело касается материй тонких, оборачивается практикой совершенно неожиданно. Особенно, если в новогоднюю ночь беса поминать.

О чем, собственно, и поставил в известность явившийся на спор, нет, не бес, конечно – оперотряд из старшекурсников. Уж лучше бы бес, честное слово. Такие имена в разговоре зацепили, что аукнулось всему общежитию, а в микрорайоне свет погас. На следующий же день всю компанию вызвали в ректорат, – и ведь выходной был, а не поленилась дисциплинарная комиссия всем составом собраться.

– Уж от вас, Гюнхельд, я подобного слабоумия никак не ожидал, – подвел итог ректор.

Раздали всем наряды по уборке лабораторий и отпустили.

Возвращаясь же к теме, Курт в спорах придерживался первой позиции, то есть считал, что полагаться на добрую волю стихий или нечисти в высшей степени неразумно. Вся человеческая история учит, что разного рода жертвоприношения и прочие попытки договориться или умилостивить тех, кто стоит за, казалось бы, естественными, природными явлениями – меры временные. В лучшем случае, их хватает на несколько лет, чаще же подкреплять договора жертвами приходится каждый сезон, если не ежедневно. Драхен не лгал, когда говорил, что фейри – если использовать вместо привычных по академии терминов его определение – враждебны людям по самой своей природе. И как бы ни был умен человек, фейри, пусть стократ менее разумные, намного хитрее, изворотливее. А хитрость и коварство, к сожалению, часто берут верх над разумом.

Даже вода и огонь, без которых немыслимо существование человечества, двуличны и жестоки. И персонифицируя их, можно прийти к выводам крайне неутешительным.

Огонь – тепло и свет, стихия, по преданиям сошедшая к людям прямо с небес, делит свою власть с могущественной и такой же вольной водой. По воде, следуя за реками, переплывая моря, человечество заселило землю. Огонь помог людям стать людьми и прочно закрепиться на отвоеванных у дикой природы территориях.

А зачем? Следуя логике Драхена (а он знает, о чем говорит) затем лишь, чтобы приобрести как можно больше возможностей для вредоносного воздействия. И вода и огонь – это не только и не столько помощники. Вода и огонь – страшные враги человека. Хуже их только матушка-земля – она, родная, любящая и любимая…

На первом месте по числу жертв – землетрясения. За ними – наводнения и пожары. Они прекрасно сговариваются между собой, такие разные, вроде бы враждебные друг другу стихии. И, конечно, не обходится без ветра, всегда готового дымом закрыть небо, задушить пеплом, раздуть огонь, взметнуть до небес океанские волны.

Да и с солнцем, чего уж там, тоже не все хорошо.

Если увериться в том, что все стихии обладают разумом и волей, можно до такого додуматься, что останется, следуя примеру рабби Лихтенштейна, поднять руки и сказать: я сдаюсь.