Дева и Змей - Игнатова Наталья Владимировна - Страница 46

Новая игра – дорэхэйт она нравилась. Все бы им играться.

– Сходи к деду, – посоветовал отец, – может, он подскажет.

Чем старше становился принц, тем чаще дед с отцом отсылали его друг к другу с разными сложными вопросами. Наверное, еще в детстве на это следовало обратить внимание и сделать выводы. Однако кто же в детстве делает выводы, когда речь идет о самых умных и любимых?

Сейчас он понимал, что они попросту не представляют себе, что из него получилось, и, главное, что с ним теперь делать. А что-то, видимо, получилось. Нечто особенное. Но как в детстве, подслушивая разговоры взрослых, так и сейчас принц не понимал в чем его особость? Если не считать того, что он не был ни фейри, ни человеком, ни подменышем… А кем? Кто знает?

И дед, и отец любили его по-прежнему – уже хорошо. Но те слова, не сказанные им, однако услышанные отцом: “тебя отдали людям и привязали к этой планете”, они не были забыты. Дед, возможно, и сам не знал, чего добивался, когда создавал подменыша, чтобы тот, в свою очередь, создал нечто, получившее от людей имя “Михаил”, от Темного Владыки определение “Наэйр”, а от фейри Сумерек прозвище “Крылатый”. Дед экспериментировал и ради невнятных целей пожертвовал сыном. Князь-подменыш был всего лишь ступенькой на пути к созданию существа, которое и само-то затруднялось правильно назвать себя. Князь… он был никем и ничем. Слишком слабый, чтобы заслужить уважение фейри. Слишком страшный, чтобы прижиться среди людей.

Выполнив свою задачу, князь больше не был нужен. Ему оставалось только дожить свои дни.

– …Много думаешь, – не одобрил дед, – напрасно. Тебе тринадцать лет, мой принц, этого достаточно, чтобы мыслить глобально, но слишком рано, чтобы задумываться о сложностях взаимоотношений в своей семье. Надеюсь, ты понимаешь, о чем я? А крылья твои – это, да, это интересно.

Щурясь от яркой россыпи цветных бликов, дед обошел Наэйра посолонь, внимательно разглядывая с головы до ног. Взял левое крыло за кончик и поднял, насколько хватало руки. Перья откликнулись тихим хрустальным перезвоном.

– Интересно, – повторил дед. – А если вот так…

Без предупреждения в руках у него оказался длинный меч, и Владыка с размаху рубанул прямо по беззащитным шелковистым крыльям. Наэйр пригнулся, уклоняясь от удара, уже успел представить, как больно хрустнет под клинком, как плеснет на него кровь. А перья, словно зажив собственной жизнью, повернулись, встретив удар твердыми, острыми как лезвия бриллиантовыми краями. И не сломались, прогнулись упруго, выпрямились, отбросив меч.

– Кому-то не нравились его крылья, – дед рассматривал клинок, испорченный глубокими свежими зазубринами, – кто-то считал их слишком мягкими. Какой у тебя размах крыльев? Угу… ага… значит, ближе чем на десять шагов к тебе теперь лучше не подходить.

ГЛАВА VI

4-Й ДЕНЬ ЛУНЫ

Ах, до чего же сладко было просыпаться этим утром, улыбаться прекрасным снам, и без мыслей радоваться легкости и свободе! Так в детстве, когда земля была намного ближе, и каждая травинка, каждый прогретый солнцем камушек виделись отчетливо и ясно, Элис, выбегая на крыльцо загородного дома, радовалась новому дню, лету, каникулам. И безбоязненно прыгала на газон с высоких ступенек, не слушая призывы няни быть осторожнее.

“Ради всего святого, мисс!..”

Она была свободна, свободна, свободна!

От чего?

А какие сны, какие необыкновенные, сказочные, детские сны виделись ночью! Нет, не детские. Лет в четырнадцать мечтала Элис о волшебной любви и волшебном возлюбленном, какая девчонка не мечтает? И тогда белый конь был ей предпочтительнее белого “кадиллака”. А у принца из сновидений… Он был не принц, кстати говоря, вовсе не принц, сейчас Элис вспомнила и это. За плечами ее мечты стояла мрачная тайна, и путь его был одинок, и тьма лежала перед ним. Ну что сказать, в четырнадцать лет она была странной девочкой.

И ведь она рисовала его: сначала придумала образ, потом облик, а после пыталась воплотить. Карандаши и акварель, и восковые мелки, и даже фломастеры. Все, что помнилось сейчас – это кольца длинных черных волос, и черный пронзительный взгляд. Время верить в чудеса миновало, сны задохнулись и стерлись. Остались альбомы, наброски, рисунки, где вперемешку с лошадьми и принцессами в пышных платьях были портреты ее принца. Но он не улыбался там, на рисунках. Взгляд его был холоден и мертв, как у змеи, а красивые губы сурово и строго сжаты. Тогда это казалось ей романтичным. Сейчас Элис улыбалась, вспоминая улыбку Невилла, и вспоминая, какой глупой была в детстве, а заодно – все читаные женские романы, где герой просто обязан нести на душе печать боли и пугающей тайны.

Но с чего же взяла она, что ей нравятся блондины? Из-за Майкла? Майкл, да, придется рассказать ему, потому что в любви нет места лжи и недомолвкам. Из-за Курта? Когда и как ушел из ее мечтаний черноволосый оборотень, колдун и рыцарь, с тонким печальным лицом? Как и когда занял его место плечистый футболист, лучший студент на своем курсе, с очаровательной привычкой кончиком среднего пальца поправлять на носу очки в золоченой оправе. Майклу абсолютно не нужны очки, но он все равно их носит – с простыми стеклами. Говорит, это вызывает доверие у преподавателей.

Элис села на кровати. И, ойкнув, подтянула к плечам одеяло.

В кресле, аккуратно сложенные, лежали ее джинсы и блузка, та, в которой она была вчера вечером, блузка с короткими рукавами и отложным воротничком. А на дверце шкафа, на распялках висело платье. Тонкое, полупрозрачное платье, с юбкой – сплошь широкие длинные ленты, волнующиеся от едва заметного сквозняка – и рукавами, узкими у плеч, но расширяющимися от локтей, как на картинках про фей или средневековых принцесс.

“Завтра к утру все станет сном”. Так он сказал. Он на самом деле сказал это, Невилл, Эйтлиайн, сын Дракона. Все, что было – действительно было? Вот платье, ее бальное платье из сна. И он говорил “мо арьен риалта ”. Моя серебряная звезда.

– Моя, – жмурясь, повторила Элис, – моя. Но, минуточку, откуда я знаю перевод?!

Волоча за собой одеяло, она встала с кровати. На столе, рядом с вазочкой, из которой торчали засушенные цветы и кленовые листья, этакая осенняя икебана, отражающая незамысловатые вкусы фрау Хегель, стояла широкая, плоская шкатулка. Перламутр и какое-то темное дерево, резной орнамент – сплошь листья и цветы. Вчера вечером, точнее, сегодня, уже под утро, когда Элис вернулась домой, уставшая, счастливая, засыпающая на ходу, какие-то девушки помогали ей раздеться и снять украшения. Они складывали их в эту самую шкатулку. Да-да, ее смех, и звезды с небес, все, что вспоминалось сейчас, как символы счастливого сна.

Элис открыла шкатулку, зажмурилась от брызнувшего в глаза яркого света, от переливов красок, алмазного сияния звезд. Слишком много для маленькой комнаты, для маленького домика, для крохотного городишки. Для всей этой планеты – многовато. Неужели это она так радостно и разноцветно смеется? Невилл называл ее “сиогэй” – фея. Разве походила она на фею?

Вспомнив ужасную Садовницу, Элис поежилась, и закрыла шкатулку.

Принц хотел, чтобы прошедшая ночь осталась в ее памяти сном. Ну, уж нет! Да и хотел ли он того в действительности, если позволил сохранить наряд и украшения, и свой образ, и память о словах на языке, которого Элис никогда не знала?

“Ты моя, и это – неизбежно”, – так он сказал. Вчера в это верилось безоговорочно. Сегодня… сегодня лучше думать, что все приснилось.