Из тупика - Пикуль Валентин Саввич - Страница 47

- Мне никто даже не докладывал.

- Ну я так и думал, - вздохнул Ронек, озабоченный. - Это явный саботаж, это подло, и это враждебно для народа.

- Саботаж... против чего? - спросил Небольсин.

- Конечно же, против революции! - выговорил Ронек. - Все это свершается с нарочитой жестокостью, чтобы голодом задушить революционный народ, и без того голодный... Понял?

Корова мычала где-то на путях - жутко и осипло мычала она.

Небольсин спросил своего друга прямо в лоб:

- Милый мой Петенька, про тебя говорят, что ты большевик. Сознайся: это правда? Или не верить?

- Не совсем так, - ответил ему Ронек с улыбкой. - Я не большевик. Но я, видишь ли; убежденный социал-демократ. И большевики ближе всего сейчас моим взглядам на исход революции. А теперь скажи мне, брат Аркадий, ты ждал революцию?

Аркадий Константинович долго почесывал ухо.

- Я не ждал именно революции. Но каких-то крупных потрясений, ведущих к благу России, - да, ждал... Верил! Наверное, я просто не хотел думать о революции.

- Ну вот, - подхватил Ронек, - революция произошла. Ответь: разве что-либо изменилось?

- Для меня?

- Ну хотя бы для тебя.

- Да я-то при чем?

Худенький, как мальчик, Ронек погрозил ему пальцем:

- Не крутись, Аркашка. Ты - везунчик, счастливчик... Ты избалован. Деньгами. Женщинами. Ты - барин. Но ты не глупый барин... Ты все понимаешь.

- Не все! Вот у меня есть брат. Он умнее меня. Главное отличительное свойство его - это цельность. Цельность патриота. Когда прозвучал первый выстрел, он был уже в седле. И вот теперь из Франции пишет, и я не узнаю его... Он потерял свое лицо. Словеса! Голый шарм! Я чувствую, что-то происходит в мире... А - что? Ну, ты, умник! Может, ты знаешь?

- Будет революция, - заявил Ронек убежденно.

- Не лги. Она уже была.

- Будет другая. Настоящая.

- А это какая? - спросил Небольсин.

- Липовая. Она ничего не изменила. Ничего не дала народу. А необходим поворот. Как говорят моряки, поворот "все вдруг*. К миру, Аркашка!

- Но господин Керенский...

- Да знаю все, что ты скажешь. Керенский - социалист, Керенский защитник в политпроцессах, Керенский... снова ввел смертную казнь на фронте! Это тоже он сделал.

- А ты бы не ввел?! - обозлился Небольсин. - Что прикажешь делать на месте Керенского, если фронт разлагается? Не умники ли вроде тебя и разложили фронт?

Ронек выровнял стакан точно по середине блюдечка. Сверху - бряк ложечкой. Казалось, этот маленький человек сейчас развернется и маленькой ручкой треснет громадного Небольсина, сидящего перед ним в пушистом халате. Но они были друзья...

- Пошли, - сказал Ронек. - Посмотрим, что с коровами. Среди нагромождения вагонов, блуждая с ломом в руках, они отыскали вагон-теплушку. Сковырнули пломбы.

- Взяли! - крикнул Небольсин, и оба откатили двери.

В лицо пахнуло застоявшейся коровьей мочой, смрадом и гнилью. Обтянутый кожей скелет поднялся из темноты и сказал людям жалобное свое, умирающее свое: "му-у-у..."

Остальной скот лежал уже мертвым.

- Вот, полюбуйся, - сказал Ронек, весь в ярости. - В Петрограде умирают с голоду, а они... эти душегубы!..

- Кого ты обвиняешь? - спросил Небольсин, чуть не плача от жалости к животным. - Я бы сам задушил негодяев... всех! Но я-то при чем здесь?

- Ты ни при чем. Ты просто стрелочник тупика. Наверное, по простоте душевной ты думаешь, что это дорога в мир? Ах, мой милый Аркашка! Это дорога в тупик, здесь она обрывается. И этот тупик, поверь, может для многих из нас обернуться жизненным тупиком!

- Как ты сказал? Жизненным тупиком?

- Я так чувствую, - ответил Ронек. - Осмотрись вокруг, Аркадий, и ты тоже почувствуешь это.

Небольсин рассмеялся - совсем невесело.

- Это очень неприятный афоризм, Петенька! В старые добрые времена за такие пророчества пороли розгами.

- Закрой! - сказал Ронек.

Сильный Небольсин навалился на клинкет задвижной двери, со скрежетом она поехала, закрывая умирающую корову.

- Сена бы... - сказал Небольсин подавленно.

- Откуда у нас сено? Резать? Но кожа и кости. Да и холодильников нет. Они знали, куда надо загонять скотину. И загнали насмерть. Прощай, Аркадий, я пойду...

Теплые ветры широко задували над Мурманом. За сопками - там, где раскинулось кладбище, - обмахивались по ветрам белым-белы черемухи, уже увядающие. Было что-то раздражающее в негасимом мареве солнца, в ослепительном блеске неба, с высоты которого падали чайки на темную ледяную воду. И лежал в низинах твердый, прозрачный лед, никогда не тая.

Жили в ту пору больше слухами: одному сказали, другому нашептали, а третий где-то вычитал (или сам выдумал). Архангельск тяготел к Вологде, а через Вологду - к Москве; Мурманск же был прямо связан с Петроградом, и оттуда по временам налетали буйные вихри...

Сумятица лихорадочных событий, не всегда понятных на Мурмане, вдруг вылилась в резолюцию флотилии Северного Ледовитого океана: "Прекратить постыдное братание! Даешь наступление! Мы за полное доверие к министрам-социалистам..."

И говорили везде так:

- Не беспокойтесь! Вот вернется Ветлинский, и все начнется по-новому, иначе... Мы еще поглядим. Вы еще узнаете.

Небольсин мучился: выходил его брат в арлекинском одеянии, с винтовкой в руке, отдергивая окровавленный занавес войны, а навстречу ему поднималась костлявая шея умирающей коровы и говорила предсмертное, прощальное: "му-у-у-у..."

* * *

- Братцы! Доколе маяться? - поднялся на башню "Чесмы" матрос; сковырнув с башки бескозырку, показал ее всем золотой броской надписью: "Бесшумный". - Командир нашего ясминца, князь Вяземский, есть первый хад! А почему он хадом стал - сейчас обскажу по порядку...

- Трухай, Маковкин! - подбодрили его снизу, от палубы.

- Другие ясминцы у стенки борта протирают, а наш хад, князь Вяземский, у Короткова сам на походы, будто на выпивку, набивается. Ну, рази не хад? Ему што, боле всех надобно? Опять же, по праву революции, кто давал ему такую власть, чтобы в бой с немцем вступать? У немца, братцы, на подводах пушки в сто пять миллиметров, а у нас - пукалки, в семьдесят пять... Так я вас, ридные мои, спрашиваю: хад он или не хад?

- Долой гада Вяземского с флотилии! - поддерживала толпа.

- И каперанга Короткова - в шею! Почто он социалиста Керенского матеряет? Почто под портретом Николашки у себя сиживает?

Митинг проходил на палубе "Чесмы", под открытым небом, и базарные торговки тут же, под сенью главного калибра, бойко продавали калачи и воблу, семечки и спиртное. Небольсина от скуки тянуло на люди, и он был рад, что Ванька Кладов затащил его на этот митинг. Сейчас Аркадий Константинович сидел на ступенях трапа, рядом с матросом, который ругался глухо и злобно. И вдруг этот матрос сорвался с места, кошкой полез на башню, цепляясь за скобы, вделанные в броню.

И вот вырос над палубой, а под ним трещала шелуха семечек, цвели платки продажных маркитанток, пьяно и неуемно колыхалась чернь бушлатов. Начал неожиданно - с упрека.

- Эх, вы-ы-и-и... - провыл он, раздираемый злобой. - Вы сами не знаете, чего хотите. Вчера кричали: "Даешь наступление!" А теперь командира "Бесшумного" с дерьмом пополам мешаете... За что? За мужество? Так его только уважать можно, что он со своими "пукалками" прет на рожон - прямо на немецкий калибр. И не боится... Нет, - продолжал матрос, - не за это надо судить князя Вяземского! А вот за что: монархист он, враг революции, мордобоец был славный... верно! Таких на флотилии не надобно.

- Кто это такой? - спросил Небольсин у мичмана Кладова.

- Аскольдовский ревкомовец... некий Павлухин!

Палец Павлухина вытянул из толпы матроса с "ясминца".

- Вот ты - хад! - сказал ему аскольдовец с яростью. - Даже не в дюймах, а в миллиметрах считать стал. Ишь бухгалтер нашелся... Не матрос ты флота Российского, а сопля, в бушлат завернутая! Команда крейсера "Аскольд", - продолжал Павлухин, - заверяет, что она будет стоять на страже русской революции... своим калибром!