Из тупика - Пикуль Валентин Саввич - Страница 44

- Неужто на такой прорве кораблей, - сказал Павлухин, - и все мозги у братвы набекрень?

- Были бы у них мозги нормальные, - ответил Самокин, - так они бы за Милюкова не держались... Пошуруй, конечно. И на флотилии. И на дороге. Путейцы народ бродяжий, на месте не сидят. Катаются. До Питера и обратно... Ну, что загрустил?

- А чему тут радоваться? Дела неважные... И ты улепетываешь.

- Надо. Так надо. - Самокин хлопнул его по плечу и снова вздернул чемодан за ручку. - Тяжеленный, дьявол... Набрал барахла за двенадцать лет службы. Ну, а теперь, Павлухин, должен я сказать тебе одну вещь. Очень опасную: она требует разума, спокойствия и выдержки.

- Это ты к чему меня готовишь?

- К разговору о нашем каперанге Ветлинском.

- А что? Он вроде бы все понял... все принял.

- Верно. И все как будто принял. Но перед этим он, только он один, был повинен в расстреле четырех в Тулоне. И наш атташе Дмитриев в Париже и сам следователь были против расстрела!

Павлухин наступал на Самокина:

- И ты знал? Ты знал? И - молчал?

- Знай и ты. Молчи и ты.

- Как же это?

- А вот так... Через мои руки прошли все шифровки. Помочь я ничем не мог. Вся борьба за жизнь четырех между Ветлинским и посольством была у меня перед глазами.

- И молчал? - не мог простить Павлухин Самокину.

- Правильно, что не сказал. Угробить человека легко. А кто крейсер доведет до Мурманска? Ты, что ли? А корабль необходимо сохранить... для революции. Вот и молчал.

Павлухин потер один кулак о другой:

- Ну теперь-то мы дома... Крейсер он привел.

- Будь разумнее, Павлухин, - сказал ему Самокин. - Революция не состоит из одних расправ и выстрелов. Время еще покажет, что такое Ветлинский. Может, он еще шерстью наизнанку вывернется? И даже будет полезен?

- Кому?

- Службе, дурак ты такой... Службе!

- Да не верю я в это.

- А я и не настаиваю, чтобы ты на каперанга крестился. Но надо еще проверить - что скрывается за его речами.

Звякнул звонок, откинулось в переборке окошечко из радиорубки. Самокин перенял бумагу, как в старые времена.

- Это же не шифровка! - сказал он. - Так чего суете мне?

- Все равно. Тебе ближе. Ты и передай командиру.

- А что там? - вытянул шею Павлухин, подозрительный. Самокин глянул на бланк и хмыкнул:

- Сам Керенский вызывает нашего Ветлинского в Питер.

- Зачем?

- Этого не знает пока и сам Ветлинский. Очевидно, Керенский имеет на него какие-то особые виды... Неспроста!

Самокин поднялся на мостик. В шубе и валенках дрог на ветру сигнальщик. Увидел кондуктора и стал ругаться:

- Ну и закатились мы. Если так на солнце зубами ляскать, так что же зимой-то будет? Во климат, провались он, холера... там уже цветы вижу, на сопках, а за цветами лед не тает.

- Отщелкай на СНиС, - попросил Самокин сигнальщика, - пусть ответят нам, если сами знают: когда питерский уходит?

Под ширмами прожектора узкими щелями вспыхнул ярчайший свет дуги. Сигнальщик проблесками отщелкал на пост вопрос: створки ширмы то открывали, то гасили нестерпимое сияние дуги, устремленное узким лучом прямо в пост СНиСа.

- Есть, - сказал. - Проснулись, сволочи... отвечают.

- Читай, - велел Самокин.

Теперь такой же луч бил в мостик "Аскольда".

- Курьерский... отходит... И спирту просят!

- Ответь им: спасибо. А спирт - в аптеке.

Берег "писал" снова, и сигнальщик прочел в недоумении.

- Эй, Самокин! Советуют нам пушку продать.

- Начинается... анархия, мать порядка, - выругался Самокин.

Уже надев шинель, он подхватил пудовые книги кодов, отнес их в салон. Ветлинский спал, похожий на мертвеца, и ветер стегал бархатные шторы, раздувая их сырым сквозняком. Поверх книг Самокин положил распоряжение главковерха Керенского и вышел из салона... Навсегда! Навсегда!

На трапе он поцеловался со всеми, кто встретился ему. И всю ночь кондуктор-большевик мирно спал в вагоне, бежавшем через лесистые тундры. Самокин не знал еще, что его ждет в Петрограде, как не знали того и те, кто оставался в Мурманске.

* * *

Вид Мурманска приводил Власия Труша в трепетное содрогание. "Во, лафа выпала! - думал он. - Небось в эдакой трущобе и жрать подают одни сухари... Ежели, скажем, по три рубля рвануть за каждую банку? Сколько же это будет?.."

Подсчитал и снова впялился в иллюминатор: "Да что там три! Нешто в эдаком краю, где ништо не водится, и по пятерке не накладут?" И с упоением наблюдал он всю мурманскую разруху и неустроенность окаянной человеческой жизни. "О себе тоже, - размышлял, - забывать не стоит..."

С такими-то вот мыслями, полными самого благородного значения, боцман Труш и вышел в середине дня на каменистый брег земли российской - земли обетованной.

- Эй! - окликнул прохожего. - А главный прошпект где?

- Где стоишь, там и будет главный.

- По шпалам-то?

- Милое дело, - ответил прохожий.

"Пройдусь разведаю", - решил Власий Труш и, выпятив грудь, закултыхался по шпалам.

И вдруг... О эти "вдруг"! Как они играют человеком!

Сидела на ступеньках вагона баба, держа на коленях младенца. А сей исторический младенец играл пустой банкой из-под ананасов. Как раз той фирмы, какую закупил в Сингапуре и сам Власий Труш... Боцмана малость подзашатало, и он долго озирался вокруг, словно перед злодейским убийством.

Потом заботливо склонился над младенцем, приласкал его.

- Так-так. На солнышке греется... Балуется, значит!

- Руки все вымотал, - печаловалась баба. - Уж я порю его, порю... Никакого толку!

- Тя-тя... Тя-тя... - пролепетал младенец.

- А баночка-то, - схватился Труш за жестянку, - красивенькая... Где взяла? - вдруг гаркнул он на бабу. - Отвечай!

- О чем ты, родимый? - испугалась баба.

- Отвечай, где взяла ананасью банку?

- Батюшка милый, да пошла до лавки и свому огольцу купила.

Труш развернул в руках платок, остудил лицо от пота.

- Купила? - засмеялся. - Да что ты врешь, баба? Это же господская штука... Три рубля банка стоит. Где тебе!

- Не сочиняй ты, - обиделась баба. - Налетел, будто я украла... Эдакого-то добра у нас много. Вот картошки нет, картошка в этих краях дорогая. Три рубля одна насыпочка стоит. Да вить... насыпать разно можно. А это - тьфу, ананасина твоя!

- И он, твой шибздик... что? Никак съел?

- Съел, батюшка. У него пекит хороший. Все руки, говорю, отмотал мне, проклятый...

- Сколько же ты заплатила за банку?

- А сколько? Как все, так и я... за полтинник. У гличан, слышь-ка, такого барахла много навезено. Вот мы и кормимся...

Власий Труш понял, что он разорен. Видеть не мог более сопливого младенца, что усиленно развлекал себя пустою нарядной жестянкой. Кинулся боцман на станционный телеграф - там народу полно - и растолкал всех ждущих очереди.

- Полундра, мадам... полундра, вам говорят! Я - "Аскольд", только что пришли с того свету. Срочная телеграмма: быть революции или не быть? Прошу не волноваться...

И отбил в Ораниенбаум жене:

СООБЩИ ЦЕНЫ АНАНАСЫ КРЕПКО ЦЕЛУЮ ТВОЙ ВЛАСИК

- Когда будет ответ?

- Зайдите вечером, - посулил телеграфист.

До вечера, голодный как волк, Власий Труш гулял по шпалам.

Вечером его поджидала телеграмма из Ораниенбаума: АНАНАСЫ НЕ ПОНЯЛА ХЛЕБА НЕТУ КРЕПКО ОБНИМАЮ

Дух взбодрился сразу. Видать, в Петрограде, и вправду говорят, народец с голоду дохнет. Сразу отлегло от сердца, будто камень с него свалили: все в порядке, не пропадем! Итак, решено - везти ананасы до революционного Питера...

Труш прибыл на корабль, а на "Аскольде" - беготня по трапам. Порхали раскаленные утюги, болтались, зеркальца, перед которыми, присев на корточки, брились матросы. Гам, хохот, веселье.

- На берег, што ли? - спросил Труш. - Так на берегу этом ни хрена нету. Я был там... Это тебе не Тулон с Марселем: разворота на всю катушку не дашь. Да и барышни тута по нашему брату в штабеля не складываются... себе цену верную знают!