Из тупика - Пикуль Валентин Саввич - Страница 17

Павлухина тряс за плечо Шурка Перстнев, перепуганный:

- Вставай, дурында... Скочи с койки!

Павлухин открыл глаза - прямо в лоб ему светили лампы с подволока. Качались койки, будто их швыряло штормом, а под гамаками уже строили полуголых матросов, расхаживали офицеры и боцманматы...

Павлухин стряхнул остатки сна.

- Хоп! - И спрыгнул вниз. - Что у вас тут?..

Фельдфебель Ищенко сразу запихнул его в шеренгу.

- Все в сборе, - отрапортовал он Быстроковскому.

Тут же стоял мичман Вальронд. Руки - по швам, глаза плутонгового - в смятении.

- Мичман, - окликнул его Быстроковский, - вы своих людей знаете лучше нас... Вот и приступайте с богом!

Вальронд шагнул к матросам.

- Ребята, - сказал он сорванно, дребезжа голосом, - на крейсер "Аскольд" проникли немецкие агенты. Прошу вас всех...

- Мичман! Не так надо, не так, - вмешался Быстроковский, беря дело в свои руки. - Внимание, слушай мою команду...

Людей развернули лицом к борту. Держа подштанники, вперились они в стальной борт, пробитый шляпками заклепок. Внимательно изучали в тоске путаницу проводов и патрубков. Там бежит электричество, там грохочет пар, там рвется по трубам вода. А за иг спинами уже рьяно работали боцманматы, ученики Труша.

- Павлухин! Кру... хом!

Гальванер четко обернулся:

- Есть!

- Твои шмотки?

- Мои...

Возле ног Павлухина раскинули матросское барахло: прощупанный пальцами матрас, подушка, запас белья, две книжки по теории электричества, сборник биографий великих людей, открытки с видами Парижа, конверт с письмами от родных, кусок голубого мыла... ну и прочую ерунду.

- Я его знаю, - промямлил Вальронд, стыдясь. - Полухин хороший матрос, и фон Ландсберг готовит его на унтер-офицера...

Фельдфебель уже перетряхнул вещи, выпрямился:

- Ваше благородие, чисто!

- Павлухин, - велел Быстроковский, - на другой борт, бегом марш! Там и стой... замри.

Шлепая босыми пятками, Павлухин перескочил на другой борт. Замер, как велели, только зыркал глазами.

- Захаров! Кру... хом!

Обернулся Захаров, и не узнал его Павлухин: лицо синее от перепуга, глаза запали.

- Твоя хурда? - спросили его боцманматы.

- Моя... То есть, позвольте номер.

- Гляди: 2-56-43... твой номер?

- Так что, ваше благородие, моя хурда. Павлухин думал: "Боится... Неужто не все выбросил?" Трясли. Летели в сторону тетрадки с грустными виршами собственного сочинения про любовь... Через всю палубу глаза Захарова вклинились в глаза Павлухина - так, словно сейчас опять сцепятся в драке.

И вот выпрямились боцманматы:

- Чисто, ваше благородие.

Павлухин даже вспотел. Легкой рысцой, сияя лицом, к нему уже подбегал Захаров. Поворот - и замер рядом.

- Ну? - шепнул ему Павлухин. - Понял, сучья лапа?

- Спасибо... - долетел вздох облегчения.

Дошла очередь до погребного Бешенцова - баптиста. Старший офицер крейсера пустил по палубе, разметывая страницы, сборник прохановских "Гуслей". В злости рвал афонские книжицы, отпечатанные крамольными имябожцами.

- Несчастный сектант! Тебе - что? Больше других надобно? Ты что на меня, как на Христа, уставился? Я из тебя эту дурь выколочу, а глаза выкручу, как шурупы...

- И выколотили, и выкрутили, - отозвался Бешенцов.

- Ты на что намекаешь? Выверни карманы у робы...

На палубу звонко выпал дубль-ключ от носовых погребов. Тонны взрывчатки в руках этого человека с лютым взглядом, и Быстроковский невольно съежился.

- Можешь подобрать, - сказал и ногою придвинул к баптисту всю рвань "божественного"...

Вальронд стоял красный как рак. Мичман страдал за свой плутонг, за его людей - храбрых и сильных бойцов флота империи. Писали о них газеты русские, британские, французские, бельгийские. А теперь, полураздетые, растерянные, они мечутся с борта на борт, и всё наружу - и рундуки, и души этих людей.

Женька Вальронд производил обыск поспешно и неловко, лишь бы отвязаться. С того конца палубы, где он перетряхивал вещи, чаще всего слышалось:

- Перебегай... Ты тоже беги... К борту, к борту! Вальронд стоял внаклонку над вещами, разложенными в ряд; он стоял как раз спиною к шеренге матросов, еще ожидающих обыска. И вдруг мичман ощутил (так страшно, так бедово), как провис у него карман кителя. Тяжесть была такая, как будто в карман опустили ему булыжник с мостовой.

Никогда еще мичман не бывал так испуган, как сейчас. Ему было ясно: кто-то, невидимый из-за спины, спасая себя или товарища, переложил... револьвер. Кто? Но Вальронд еще больше боялся оглянуться, чтобы узнать дерзкого. Кто?..

- Перебегай, - сказал он, и кто-то перебежал...

Вляпался, как и ожидал того Павлухин, Шурка Перстнев.

- Твоя листовка? - радостно спросил Быстроковский. Через плечо старшего офицера Вальронд успел прочесть несколько строчек: "...солдаты, не забудьте, что в лице каждого офицера, приветствуя которого, носит на руках своих темная, часто подкупленная толпа, вы славите свое вековое рабство. Не довольно ли крови, солдаты?.."

- Твоя? - снова спросил Быстроковский.

- Почему же она моя, - ответил Шурка, - если здесь про солдат сказано. А об матросах - ни звука!

- Ты мне тут придурка не выкобенивай... Где взял?

- Дали.

- Кто?

- Да когда в город ходил...

- Я тебя спрашиваю - кто дал?

- А я откуда знаю, ваше благородие?. Барышня одна... собой ничего такая. "На, говорит, почитай, а потом я тебя поцелую!"

Быстроковский волком глядел на Шурку:

- Ну! И... поцеловала она тебя?

- Прочел, - сознался Шурка. - Мне-то что? Тут ведь о солдатах... Так что мне это совсем неинтересно читать было.

- Хорошо, - жестко произнес старший офицер. - Теперь я тебя целовать стану. Влеплю такой горячий поцелуйчик, что ты у меня только в окопах очухаешься...

Вальронд, пока там препирались, наспех перекидал оставшееся барахло. Выпрямился. И, стараясь встать к Быстроковскому не тем боком, где лежало оружие, отрапортовал:

- Роман Иванович, я закончил. Всё в порядке!

Придя в свою каюту, Женька вынул из кармана ловко сидевший в ладони браунинг. Открыл ящик стола, бросил туда оружие и задвинул ящик снова. Щелкнул ключик. "Кто?" Было ясно, что команда артиллеристов ему доверяла Предать их он был бы не в силах. Да и к чему? В немецкую пропаганду на крейсере мичман не верил. Другие соображения руководили им...

Морской корпус его величества, славный громкими традициями русского флота, готовил прекрасных офицеров. Но от расчета траектории надо было вжиться - телом и нервами! - в броню: это труднее. Вальронд не забыл, каким растерянным щенком забился он тогда в угол башни. А пристрелочный уже подали с элеватора. А дальномер уже отрубил ему дистанцию. И ревун уже промычал... А он растерялся на "залпе". И тогда матросы, эти многоопытные воины, сделали из него бойца. Благодаря им он вылез из башни хозяином плутонга. Такие вещи не забываются. От этого и отношения Вальронда с прислугой орудия были доверительно добрыми. Матросы это понимали тоже, и вот... результат доверия: подкинули оружие, как своему...

А в палубе, после обыска, долго помалкивали матросы. И ходили, как барахольщики, подбирая свое белье и койки. Но вот откинулся люк и сверху спросили - тихонько:

- Эй, хлопанцы! У вас дым без огня был?

- С огоньком... Шурка Перстнев погорел. А у вас?

- Нашли... револьвер.

- У кого?

- Успели в рундук со швабрами кинуть. Чей - не дознались.

Итак, обыск был проведен только в двух палубах - носовом плутонге и кочегарном кубрике. Павлухин плотно увязал свою койку, вскинул на плечо, чтобы вынести наверх и поставить до вечера в сетки. Сказал он матросам, уже с трапа, так:

- Хорошая была побудка, день прямо табельный... Только знайте, это еще не обыск. Так не обыскивают! И потому еще раз говорю тем, у кого башка вихляется: если имеешь что - убери...