Из тупика - Пикуль Валентин Саввич - Страница 127

Офицеры "Аскольда" выразили желание не служить.

- Мы не можем работать в сфере британского влияния, - честно заявили они. - Лучше уж мы поедем к большевикам...

В команде крейсера, не без ведома кают-компании, созрел заговор: взорвать или затопить корабль, чтобы он не достался англичанам. Но было уже поздно... Только небольшой кучке аскольдовцев удалось вырваться на Балтику; кого загнали в тундру, и там они пропали бесследно; кого отправили в Печенгу, а иных запрятали в гулкие продроглые трюмы "Чесмы"; самых опасных матросов, больше всех возмущавшихся, посадили на буксир, и буксир пошел в океан.

* * *

Качнуло на океанской волне, и тогда Кочевой сказал:

- Амба! Топить будут... крышка!

Вместо этого дали каждому по три галеты с плазмоном, по одной банке корнбифа на двух человек. Болтало их в трюме буксира как проклятых, - на угле, в самой глубине бункера. На качке, особенно на бортовой, уголь перемещался с борта на борт, и матросы ездили вместе с углем, царапаясь об острые куски антрацита...

Был ранний час, когда затихала качка. Стоп, машина! И увидели они остров: почти скала, выпирающая из моря, а там, дальше, берег - совсем неласковый, скалы да кочкарник тундряной, и мох всюду, и бегут по горизонту олени, гордо закинув на спины тяжесть рогов.

С этого дня банку корнбифа делили уже на пятнадцать человек, каждый получал вместо хлеба по четверти фунта сырого теста: делай с ним, матрос, что тебе хочется, - пеки, жарь, так лопай... Суп заправлялся здесь не солью - его просто варили на морской воде. И жили в бараках из фанеры, которую простегивал насквозь ветер с океана. А иных селили в ямах, крытых дерном. Рядом бушевал океан, закидывая на остров брызги, и когда шла на берег штормовая волна - вал за валом! - тогда перекатывало пену через бараки, заливало через трубы печки-времянки.

И никто - никто! - из аскольдовцев не мог узнать, где они находятся. Били здесь людей палками по спинам, а прикладами по ногам. Просто ломали ноги! Били молча. По виду люди из лагерной охраны были русскими. Но кто такие - не догадаешься: на лбу у них не писано. Спрашивали - не отвечают. Только скалятся.

Одна параша приходилась на сто человек, и карболку, которой эту парашу дезинфицировали, добавляли и в тесто (кто помрет, а кто выживет). Заболевших сажали в ледник; вместо лекарства давали им хлеб, оставшийся от покойников; в печи его пережигали в порошок, и этот порошок заставляли глотать как снадобье, а запить можешь соленой водой из моря...

- Где мы? - спрашивали матросы. - Куда завезли?..

Среди ночи открыли стрельбу по баракам. Пули пробивали фанеру, живые и мертвые падали с нар, - все были голые (тут перед сном людей раздевали донага). Кровь, кровь! Она особенно страшна на обнаженном теле!

Хлопнула створка дверей, и вошел к матросам человек - совершенно незнакомый.

- Здравствуйте, - сказал. - Пора уже познакомиться. Я - капитан Судаков, бывший комендант Нерчинской каторги. Как старый сибирский варнак, скажу вам по чести: эта тюряга пойдет вам в такой пропорции - месяц за год старой тюрьмы, монархической...

Кочевой - голый - шагнул к нему:

- У нас убитые! Мы все изранены...

- С чего бы это? - хмыкнул Судаков. - Хотя - да! Ведь сегодня как раз именины моей жены, и был маленький салют. Ладно, ребята, чего вы хнычете? Ложитесь спать. Я пришлю фельдшера...

Пришел фельдшер - солдат из корпуса Довбор-Мусницкого:

- Что же это с вами делают, палачи проклятые!

И стал рвать на бинты какую-то тряпку. Кочевой подставил ему руку, - с пальцев текла кровь. Спросил:

- Ты арестант или вольный?

- Здесь вольных нет. Я поляк, и мое дело - сторона. И не хотел мешаться в ваши дела, да вот и стал... вольным!

- Где мы? - спросил его Кочевой.

- Как? - удивился поляк. - Разве вы не знаете?

Никто не знал.

- Вы же в Иоканьге! А тюрьма эта построена специально для членов большевистского ЦК и членов Совнаркома... Так что не хочу вас пугать, но живым отсюда мало кто выйдет...

Это верно: вышли отсюда живыми только несколько заложников, которых отправили во Францию - в тюрьму города Ренн, в крепости на затерянных в Атлантике островах - Иль-де-Груа или Экс, где сиживал когда-то еще Наполеон... И долго еще Советское правительство вырывало из тюрем Антанты заложников-матросов, и только редким одиночкам, постаревшим и отчаявшимся, удалось вернуться на родину.

Таков был конец крейсера первого ранга "Аскольд".

"Аскольд" выполнил свой долг перед революцией: он, сколько это было возможно, сдерживал натиск интервенции... После "Варяга" и после "Авроры" крейсер "Аскольд" - третий в России, который имеет право быть причисленным к легендарным.

Три крейсера - это уже дивизион. Легендарный дивизион!

* * *

- Уилки, - сказал лейтенант Басалаго, - я ведь все понимаю: нужен был повод, чтобы расправиться с "Аскольдом". Но сознайся, Уилки, тебе разве не было стыдно взрывать меня!

Уилки опустил глаза:

- Мне очень стыдно, Мишель, что ты снова начал этот дурацкий разговор... Тебе сейчас неудобно. Ты хочешь свалить всю вину на нас. Но следственная комиссия уже сделала свой вывод: взрыв был произведен тобою же!

Басалаго со стоном поднялся на койке, весь в бинтах:

- Я не дурак, - чтобы рвать бомбу под собою.

- Ты не дурак. Но взрыв тебе был нужен... Тебе, а не нам! Для самореабилитации! Об этом все так и говорят в Мурманске...

Басалаго рухнул на подушки, потрясенный:

- В чем я должен оправдывать себя? И перед кем?

- Ты виноват выше головы, - внушал ему Уилки, сосредоточенный и внимательный. - Не ты ли был связан с совдепом? Не ты ли управлял Мурманом под руководством Совнаркома? Теперь ты взрываешь себя, чтобы мы думали: смотрите, как к нему плохо относятся матросы... смотрите, как они рвут его на куски! Кого ты собираешься обмануть; Мишель? - спросил Уилки. - Нас?

И, спросив так, УИЛКИ поднялся, чтобы уйти. За это мгновение Басалаго успел все продумать и все рассчитать.

- Уилки! - задержал он его. - Стой, не уходи... Хорошо, я согласен: я сам взрывал себя. А что дальше?

- Дальше все пойдет как по маслу: к ответственности привлекаются все горлопаны, начиная с Ляуданского; генерал Звегинцев тоже обесчестил свой мундир связью с большевиками. Юрьева, пожалуй, эта история пока не коснется. Но только в том случае, если он перестанет надоедать нам. А тебя... ведь тебя взрывали, кажется, большевики с "Аскольда"? Ты уже реабилитирован!

В этот день ворвались к Шверченке:

- Попался, эсеровская сопля! А ну, пошли...

Когда брали Ляуданского из Центромура, он долго брыкался, его вели по улице, и он матерно требовал:

- Юрьева, растак вас всех! Тогда и Юрьева, гада, хватайте. Почему меня берут? Берите его тоже... за компашку!

Юрьев эти вопли с улицы слышал в своем совдепе.

- Мишку, конечно, жаль, - вздохнул Юрьев. - Но он даже сейчас продолжает трепаться. Ничего, еще молодой: на "Чесме" плавал - на "Чесме" и отсидится, обстановка ему знакомая...

Взяли и снова выпустили: Каратыгина, представлявшего Совжелдор в Мурманске, и "комиссара" Тима Харченку. А в своем штабном вагоне смертельную обиду переживал генерал Звегинцев.

- Понимаю, - говорил он просветленно. - Нас можно судить. Однако не мы ли сделали все для того, чтобы флаги Антанты сейчас реяли над Мурманском? Мы... Только мы теперь не нужны: Мурманск давно не наш, и дела в Архангельске поважнее... Ну, ладно, судите, господа! Что ж, судите.

Глава восьмая

Когда в камеру, где сидел под арестом мичман Вальронд, принесли лист бумаги, он сказал:

- Этого мало.

Конвойный перевернул лист, показал обратную сторону.

- С эвтой-то сторонки тоже можно исчиркать.

- И все равно мало, чтобы описать все...

Он составлял свой доклад как можно подробнее - все, вплоть до мелких деталей, какие сохранились в памяти. Сидя в изоляции на Гороховой, два, мичман восстанавливал на бумаге картину мурманского предательства. Служба флаг-офицером связи дала ему богатейший материал для наблюдений... Поставив последнюю точку, Вальронд придумал название: "Из дневных записок мичмана Евг. Вальронд" (старомодно, но зато вполне прилично). Еще немного подумал и водрузил на титульный лист рукописи великолепный эпиграф из Фаддея Беллинсгаузена: Пишем - что наблюдаем.