Карантин - Иган Грег - Страница 32

По наивности я ожидал немедленных результатов, но поначалу все время уходит на вылавливание ошибок в программах, настройку приборов, восстановление навыков По Квай в управлении модом. На меня не обрушивается, как раньше, сплошной поток информации, и мне легко отключиться от всего, даже от разговора экспериментаторов между собой. Вот так и должна работать настройка. Я не знаю, какое решение примет Канон но поводу ценности этих экспериментов, пока что моя задача – служить фальшивому Ансамблю с прежним усердием, чтобы не вызвать ничьих подозрений.

Сменившись со службы и сняв настройку, я начинаю раздумывать над тем, не является ли Канон такой же абстракцией по отношению к реальной жизни, как Пузырь или как откровения квантовой онтологии. Может быть, на практике истинный и фальшивый Ансамбли так и будут неразделимы, а принципиальная разница между ними, столь очевидная для членов Канона, никак себя не проявит на практике? Ни Лу, ни кто-либо другой пока не говорили мне, что конкретно сделает Канон, если ему удастся установить контроль над фальшивым Ансамблем: У меня же пока слишком смутные представления об этих вещах, чтобы составить собственное мнение. В одном я уверен – По Квай следует знать о Лауре и о том, каким путем был создан ее мод. Меня удерживает только то, что я не могу предвидеть последствия такого шага.

Возможно, единственная задача Канона в том, чтобы сделать наше бесплодное диссидентство более ощутимым для нас самих. Возможно, мы будем строить заговоры лишь для того, чтобы убедиться, что мы на это способны, но на деле все сведется к одному – заговору послушания.

После ритуального ежевечернего осмотра квартиры я выхожу из спальни. По Квай говорит мне:

– Сегодня мы получили, в сущности, решающие результаты. Можно было бы их смело публиковать. Видите, как я научилась держать язык за зубами – ничего не сказала вам в ресторане.

– Поздравляю.

– С чем? Что я научилась молчать?

– С результатом.

Она мрачнеет:

– Не будьте таким сдержанным, мне это противно. Я же знаю, вы не хотите, чтобы наши предположения подтвердились. Разумеется, я не думаю, что вы будете резать себе вены, но хоть немного огорчиться вы можете?

– На службе – нет.

Прислонившись к дверному косяку, она вздыхает:

– Иногда я задумываюсь о том, в ком из нас остается меньше человеческого – в вас на службе или во мне, когда я размазана.

– Размазаны?

– Ну, когда волновая функция не стянута. Когда я нахожусь во множестве различных состояний одновременно. Это наш жаргон. – Она смеется. – Я войду в историю как первый человек, размазанный по собственной воле.

Я мог бы возразить ей, рассказав о Лауре. Молча я борюсь с искушением, и через мгновение оно проходит – слишком велик риск. Но можно попробовать осторожно закинуть удочку:

– По собственной воле – да. Но не могло ли подобное произойти с кем-нибудь из-за повреждения мозга?

Она кивает:

– Очень здравая мысль. Конечно, могло. Но дело в том, что человек не может вспомнить, что с ним произошло такое странное событие. При первом же контакте с кем-то, кто стягивает волну, остается единственный набор воспоминаний. Единственное прошлое.

– Но пока этот человек в одиночестве?..

Она пожимает плечами:

– Не знаю, как придать этому вопросу точный смысл. Я вам говорила, что сама всегда выхожу из этого состояния, имея единственное прошлое, а то, что я была размазана, подтверждается результатами наблюдений. Впрочем, человек с повреждением мозга не обладает модом, который подправляет вероятности. Поэтому не имеет значения, сам он схлопывает свое состояние или это делает кто-то другой – распределение вероятностей останется прежним. – Она смеется. – Думаю, что Нильс Бор сказал бы, что такой человек на самом деле ничем не отличается от других: если никто, включая и самого этого человека, не может знать, что он испытал, пока был вне наблюдения, можно ли считать, что с ним вообще что-то происходило? И я бы, пожалуй, согласилась с ним: ведь сколько бы времени ни прошло с момента размазывания до контакта с другими людьми, в момент контакта все «параллельные» мысли и действия, как бы невероятно они ни выглядели, охлопываются во вполне обыденную, линейную последовательность.

– А если человек с таким дефектом мозга почти все время один? Если за ним, как правило, никто не наблюдает? Смог бы он научиться пользоваться своей особенностью, как вы пользуетесь своим модом?

Она уже открывает рот, чтобы с ходу отвергнуть мое предположение, но задумывается, потом вдруг улыбается:

– Я вот о чем подумала. Насколько мала вероятность случайно получить конфигурацию нейронов, образующую такой мод, как у меня? Если кто-то находится в размазанном состоянии достаточно долго, у его многочисленных версий возникнут не только высоковероятные, но и самые причудливые нейронные конфигурации. При схлопывании будут выбираться, конечно, конфигурации, имеющие наибольшую вероятность, а все прочие исчезнут бесследно. Однако, если одна из причудливых конфигураций окажется в состоянии подправлять вероятности, не исключено, что она поможет себе «выбиться в люди».

– И если такая конфигурация однажды реализуется, то...

– ...то человек, о котором мы, говорим, получит двойное преимущество. Когда он снова перейдет в размазанное состояние, он не только будет изначально обладать способностью подправлять вероятности, но состояния с еще большими возможностями станут куда легче реализуемыми. Возникнет лавинообразный процесс! – Она качает головой, завороженная этой идеей. – Вот уж поистине эмерджентная эволюция – эволюция в течение одного поколения! Послушайте, это просто великолепно!

– Значит, такое могло произойти?

– Очень сомневаюсь.

– Как? Вы же сами сказали...

Она сочувственно похлопывает меня по плечу:

– Это очень красивая идея. Настолько красивая, что опровергает сама себя. Если что-нибудь произошло, то где результаты? Где истории болезни умственно неполноценных людей, умевших жонглировать чистыми состояниями? Увы, начальной стадии невозможно достичь в разумные сроки. Я уверена, что кто-нибудь подсчитает, сколько именно времени понадобится версии, имеющей зачатки мода, чтобы реализоваться в первый раз, – и очень может быть, что это время будет составлять месяцы, годы, десятки лет?.. Можно ли быть в полном одиночестве так долго?

– По-видимому, вы правы.

– Что поделаешь, приходится бороться за место в истории! Какое-никакое, а свое.

«Карен» говорит:

– Она мне нравится. Умна, цинична, разве что чуть-чуть наивна. Лучшая из всех, с кем ты подружился за эти годы. Мне кажется, она может тебе помочь.

Хлопая глазами, я гляжу на нее, и у меня вырывается тихий стон. Странное дело, я не ощущаю, что внезапно потерял контроль над собой. Просто три последних часа, которые я провел в сторожевом режиме, растаяли в памяти, как наваждение.

Я говорю:

– Что ты от меня хочешь?

Она смеется:

– А ты сам чего хочешь?

– Я хочу, чтобы все шло нормально.

– Нормально! Сначала ты был рабом у шайки похитителей, а теперь ты, похоже, обожествляешь то, что поработило тебя. Ансамбль в голове! Что за чушь!

Я пожимаю плечами:

– У меня нет выбора. Мод верности никуда не денется. Что я, по-твоему, должен делать? Бороться с модом, пока не сойду с ума? Да не хочу я с ним бороться! Я прекрасно знаю, что со мной произошло. Не отрицаю, что без мода я хотел бы вырваться на свободу. То есть если бы я был свободен, то хотел бы быть свободным. А если бы я был совсем другим человеком, то хотел бы совсем других вещей. Ну и что дальше? Это тупик.

– Не обязательно.

– На что ты намекаешь?

Она не отвечает. Она оборачивается к окну и глядит «наружу», на город, потом поднимает руку и – невероятно! – дает окну сигнал увеличить контрастность голограммы, отсекая легкий ореол, окружающий рекламные огни, доводя темноту неба до глубокой черноты.