Лисица на чердаке - Хьюз Ричард - Страница 5

У всех слушательниц сделался понимающий и скандализированный вид.

— Бога бы постыдился!

— Небось, его дедушки так и ворочаются в могилах.

На мгновение все примолкли, потрясенные. Затем кто-то произнес:

— Бедняжечка мистер Генри… Как жалко, что это его убили на этой проклятой войне.

— Бедный утеночек! Видала я однажды, как он купался — ну сущий ангелочек! Такое нежное тельце…

— Да, так вот оно всегда и бывает: те, кому бы жить да жить …

— Будь он проклят, этот кайзер!

— Только ведь, если он все дни как есть охотится с вашим Даем…

— «Дни»! А ночи что, миссис Причард? Можете вы нам про это что-нибудь сказать?

Миссис Причард явно не могла.

Доктор Бринли побрел дальше, но увидел еще одного из прибывших спозаранок гостей, остановившегося передохнуть после крутого подъема. Это был новый епископ, приехавший нанести первый визит Флемтону.

Женщины тем временем продолжали судачить:

— Сидит один как сыч, ни с кем не видится — это же вообразить себе невозможно!

— Я бы ни за какие деньги не подошла к этому дому — хоть ты меня озолоти!

— Верно, верно, миссис Локарно! И я бы нипочем!

— Даже среди бела дня не подошла бы!

Епископ вздохнул и на мгновение закрыл свои красивые глаза. Несчастные женщины! Как явно тщится каждая из них в своем одиночестве, в своей непривлекательности обогреться у огня совместной ненависти… Вот они, сомкнув ряды, готовые броситься в схватку, теснятся друг к другу, греясь у адского пламени, которое им удалось в себе разжечь, и слова с шипением вылетают из их уст. Но откуда эта анафема обособленности? Должно быть, для женщин, которые не нашли тепла в семье, в супружестве, для женщин, обреченных на одиночество, непереносимо оскорбительно поведение того, кто сознательно предпочитает одиночество.

Епископ, человек чрезвычайно упорядоченного мышления, любил делать обобщения и наклеивать ярлыки. И теперь, после того как он пришел к обобщающему выводу, черты его грустного лица утратили свое напряженное выражение.

Доктор Бринли тем временем уже заглянул и под сень «Отдыха пиратов». Здесь так же, как и в банкетном зале за стеной, приготовления к вечернему пиршеству шли своим чередом, и, хотя никому не было известно, удостоит ли богатый сосед мистер Огастин их банкет своим посещением, веселья от этого ничуть не убавилось.

Все утро во время отлива фермерские тележки катили вдоль реки к полуострову, где дорога обрывалась у широкой излучины, сливаясь с полосой гладкого, твердого, нанесенного приливом песка, отделявшего мелководное русло реки от заболоченных солончаков, и шла дальше — туда, где за серповидной грядой дюн начинается подъем к Флемтону. В тележках везли кур, гусей, индюшек, иной раз и целого барашка, а на худой конец мешок муки или горшок масла, ибо банкет Главного Управителя устраивался, что называется, в складчину и редко кто являлся на него с пустыми руками.

Но сейчас тележек не было больше видно. К вечеру прилив заполнил устье реки, вода разлилась вокруг скалы, затопила песчаную излучину и превратила это единственное флемтонское шоссе в обширную неглубокую лагуну. Поблескивавшую во мраке воду испещряли маленькие дремавшие на якоре лодочки и косые жерди рыболовных снастей. Флемтон был теперь полностью отрезан от мира, если не считать холмистого песчаного перешейка, соединявшего его только с дюнами. Впрочем, все утки, куры, гуси, индюшки, бараньи окорока и лопатки, свиные окорока, говяжьи филе и молочные поросята были уже доставлены, и в таком количестве, что хозяину «Отдыха пиратов» своими силами никак было бы не управиться, и, по установившемуся обычаю, все было распределено по имевшимся в городке печам.

Теперь этот провиант — вместе с принесенными из дому в кастрюлях сосисками и вымоченными в сидре вареными окороками, зубчатыми башневидными бланманже, дрожащими желтыми и пурпурными желе, яблочными пирогами, замороженным в ночных горшках заварным кремом, ведерками жареного картофеля и мисками с капустой — заполнял большую кухню «Отдыха пиратов», куда в праздничном возбуждении собрались уже все хозяйки Флемтона. А тут еще веселый водопроводчик и его подручный, ухитрившиеся выбрать именно этот день для установления в кухне новой раковины, создавали угрозу щиколоткам почтенных дам своими шипящими паяльными лампами.

Бочонки пива извергали свое содержимое в кувшины и чаши всех сортов и видов.

Когда глазам собравшегося в кухне женского общества предстал доктор Бринли, оно встретило его единодушными веселыми возгласами. Доктор помахал рукой в знак приветствия и спокойно направился к опустевшей стойке бара.

6

Формально флемтонский банкет считался мужским праздником. Приглашение на него получали только мужчины — они сидели за столом, произносили тосты и пели песни. Но женщины стряпали и подавали кушанья, задевали и поддразнивали пирующих, критиковали тосты и требовали повторения песни, если она пришлась им по душе. Словом, для женщин это тоже был праздник, и не меньше, чем для мужчин.

Откровенно говоря, мужчины держались, пожалуй, чересчур торжественно и важно. В сущности, среди всего этого сборища только один мужчина был, казалось, безмятежно счастлив и беззаботен — и конечно, не кто иной, как легендарный доктор Бринли, коронер, восьмидесяти пяти лет от роду, уже изрядно пьяный, всеми любимый и хорошо знающий это.

Кто-то сделал попытку помешать доктору Бринли сесть рядом с епископом. Епископ был известен как суровый трезвенник, он лишь недавно получил митру, и ему шел всего шестой десяток.

— Это место мистера Огастина, доктор, голубчик, перейдите-ка лучше сюда…

Но старик не шевельнулся и только с удивлением поглядел на говорившего.

— Что такое? Разве мальчик все-таки придет?

Ничего, конечно, не получилось: доктор прочел ответ на их лицах и преспокойно остался на своем месте.

Не прошло и минуты, как он ткнул епископа локтем в бок, одновременно уставив указательный палец в сидевшего напротив ольдермена, некоего Теллера, тщетно пытавшегося уместить свой массивный подбородок в непривычно высоком воротничке.

— Доводилось вам когда-нибудь держать кур, милок? — произнес доктор. — Прошу прощенья, я хотел сказать «милорд», уж вы не обессудьте, иной раз такое с языка сорвется, милок.

— Да, да, конечно, — сказал епископ. — То есть, я хотел сказать… Насчет кур — нет, разве когда был мальчишкой…

Не опуская своего протянутого перста и словно позабыв про него, доктор Бринли совсем повернулся к епископу, доверительно дыша ему в щеку винным перегаром и старостью:

— Ну, тогда вы небось не раз видели, как большая наседка усаживается на яйца в непомерно малом для нее гнезде?

Услыхав этот вопрос, епископ обратил к доктору свое продолговатое лицо с острыми чертами, придав ему вежливо-вопрошающее выражение, но доктор, по-видимому, считал, что выразил свою мысль достаточно ясно.

Ольдермен Теллер — он все слышал, но тоже не уловил намека — пальцем заправил упрямую складку подбородка в воротник и важно поглядел по сторонам, приоткрыв маленький розовый ротик.

— Браво! — оглушительно расхохотавшись, воскликнул доктор Бринли. — Ваше здоровье, ольдермен Теллер, дружище!

Они чокнулись, лицо ольдермена Теллера расплылось в довольной улыбке, простодушной, как улыбка ребенка.

— Пулярочек, доктор! Вам бы тоже надо завести пулярочек, как у меня. Впрочем, вы правы: они всегда норовят снестись, где не положено.

Но доктор уже не слушал. Он теперь повернулся в другую сторону и указывал на сидевшего во главе стола Управителя. Управитель, восседая на этом почетном месте, от застенчивости нервно перебирал в пальцах украшавшую его грудь золотую цепь — знак занимаемого им поста.