И все они – создания природы - Хэрриот Джеймс - Страница 13

После завтрака я спустился к овцам. На первый взгляд все они выглядели прекрасно, но тут я заметил, что одна подходит к кормушке, сильно прихрамывая. Я осмотрел копыто и обнаружил небольшое загнивание. Мне говорили, что русские ветеринары проводят осмотр с огромным тщанием, но это копытце они проглядели. Я обработал больное место тетрамициновым аэрозолем, не сомневаясь, что к тому времени, когда мы приедем в Клайпеду, овца будит совсем здорова. Просто надо повторить эту процедуру еще несколько раз.

Затем я увидел овцу с воспаленными слезящимися глазами. Одну-единственную. Скорее всего, она по дороге в Гулль чем-то их засорила. Я выдавил на глазные яблоки немножечко хлорамфениколовой мази, решив, что смажу их еще раз днем, а потом и вечером.

Осмотр я закончил с приятной мыслью, что моей аптечки пока оказалось вполне достаточно.

Когда настало время обедать, я по дороге в салон прошел мимо камбуза – крохотного закутка, еле вмешавшего кухонную утварь, плиту, духовку и съестные припасы. Ну как можно готовить приличную еду в такой каморке? И тут меня осенило: потому-то завтрак и был столь обильным, что с этих пор нам предстоит питаться бог знает чем, да к тому же состряпанным на скорую руку. Приходилось смириться с мыслью, что до возвращения домой я буду жить впроголодь.

Мы расселись вокруг стола в маленьком салоне, и нам принесли первое – восхитительный суп из спаржи с фрикадельками. На второе подали телячьи отбивные со свиными шкварками, пореем, пряностями и анчоусами. На десерт мы получили пудинг из саго, начиненный персиками и щедро обсыпанный корицей. Попивая кофе и покусывая чудесный датский сыр, я не мог отделаться от ощущения, будто только что отобедал в самом дорогом лондонском ресторане.

Тут в дверь просунулась голова Нильсена, кока, – крупного мужчины в белоснежном фартуке. Я тотчас сказал ему, что готовит он великолепно. Это чрезвычайно ему польстило, хотя и несколько удивило, поскольку все остальное словно ничего другого и не ожидали.

Улыбнувшись еще шире, он быстро закивал «Спасибо, спасибо, спасибо!» Его глаза, казалось, говорили, что он всю жизнь искал и ждал кого-нибудь вроде меня, и я почувствовал, что теперь на судне у меня есть по крайней мере один друг.

После обеда я вновь отправился на нижнюю палубу, но несколько минут простоял у поручня, вдыхая удивительно свежий воздух. Кругом, насколько хватал глаз, плясали волны, и качка не позволяла даже стоять прямо.

Спустившись вниз, я внимательно осмотрел овец. Меня угнетало неясное подозрение. С самого начала я несколько раз слышал кашель, но не обращал на него особого внимания – все овцы иногда покашливают. Но теперь он раздавался чаще, и в ней различалось такое знакомое мне хрипение!

На этот раз я выяснил, откуда он доносится, и забрался в загон с линкольнами. Я их немного погонял, и спустя несколько секунд они все дружно закашляли. Теперь я знал причину: диктиокаулез.

Я поставил термометр трем-четырем, каждый раз прислоняясь к качающейся стенке, чтобы разглядеть, что он показывает. Впрочем, было ясно, что это не вторичная инфекция, но паразитарный бронхит. А в моем чемодане для его лечения не было ничего.

Правда, когда позднее я сел у себя в каюте писать мои заметки, то пришел к выводу, что заражение невелико и должно пройти само собой, так как овцы были в прекрасном состоянии, получали вдосталь отличного корма и больше не паслись на зараженных лугах. Все равно, мне это не нравилось. В Гулле ветеринары не заметили кашля, но в Клайпеде заметят, а мне очень хотелось сдать им абсолютно здоровых животных.

Потом я провел удивительно интересный час на капитанском мостике. Капитан объяснил мне устройство радара и других приборов и показал наше место на карте. Мы шли вдоль голландского побережья, но на таком расстоянии, что суши видно не было.

Меня поразили морские карты. Море выглядело сложным лабиринтом всяческих линий, цифр и надписей, а суша представляла собой сплошное белое пятно.

В шесть тридцать я опять пошел в салон умерщвлять свою плоть. На столе громоздились горы жареных цыплят с острой начинкой, совсем мне незнакомой, и маринованными огурцами. Затем подали фрукты. Я уж не упоминаю о неизменных блюдах с селедкой, помидорами, салями, солониной, свининой, ветчиной, грудинкой и всяческими датскими колбасами и сырами, нарезанными ломтиками. И еще я забыл упомянуть печеночный паштет и перетопленное сало, которые пользовались особой любовью моих сотрапезников. Сало они намазывали на ржаной хлеб. И таким бутербродом завершали каждую еду.

После ужина мы устроились поудобнее и курили часа два, болтая за шнапсом и пивом. Насколько я понял, так они проводили почти все вечера. Мне было очень интересно слушать морские рассказы о разных странах и народах, не говоря уж о всяческих приключениях, выпадавших на их собственную долю.

8

– Это Хемингуэй сказал, верно?

Норман Бомонт покачал головой.

– Нет! Скотт Фицджеральд.

Я не стал спорить. Норман редко ошибался в таких вещах. Собственно, это и было в нем особенно привлекательным.

Мне очень нравилось, когда студенты ветеринарных колледжей проходили у нас практику. Они приносили, они подавали, они открывали ворота и скрашивали долгие поездки. Взамен они много узнавали от нас во время этих автомобильных бесед и получали бесценный практический опыт в избранной профессии.

Однако после войны мои отношения с этими молодыми людьми заметно изменились. Я обнаружил, что узнаю от них не меньше, чем они от меня.

Разумеется, причина заключалась в том, что ветеринария как наука сделала огромный прыжок вперед. Вдруг стало ясно, что мы не просто коновалы, и внезапно открылась совершенно новая область работы с мелкими животными. Да и в сельской практике появились передовые хирургические методики, а потому студенты оказывались в более выгодном положении, так как знакомились с ними в современных клиниках и операционных.

Писались новые учебники, превращавшие в музейные экспонаты мои зачитанные до дыр справочники, в которых все давалось в сопоставлении с лошадьми. Я и сам был еще молод, но многие переполнявшие мой мозг знания, предмет моей недавней гордости, стремительно утрачивали значение. Флегмона венчика, нагноение холки, заковка, ламинит, шпат – все они отошли куда-то на задний план.

Норман Бомонт учился на последнем курсе и был истинным кладезем сведений, из которого я готов был черпать без конца. Но кроме ветеринарии нас объединяла любовь к книгам и чтению.

Когда мы оставляли профессиональные темы, разговор обычно переходил на литературу, и общество Нормана приносило мне много радости, а расстояния от фермы до фермы, казалось, стали много короче.

Он был на редкость обаятелен, а манера держаться, не по годам солидная, смягчалась мягким юмором. В двадцать два года он явно обещал обрести немалую внушительность. Это впечатление усиливалось и чуть-чуть грушевидным телосложением, и упрямым желанием обязательно курить трубку.

С трубкой у него что-то не ладилось, но я не сомневался, что он преодолеет все трудности. Я словно видел, каким он будет через двадцать лет: дородный отец семейства покуривает наконец-то покорившуюся ему трубку у топящегося камина в окружении жены и детей. Прекрасный, надежный человек, преуспевающий специалист.

Мимо мелькали каменные стенки, а я опять заговорил о новых операциях.

– Так в университетских клиниках коровам правда делают кесарево сечение?

– Господи, ну, конечно! – Норман выразительно взмахнул рукой и поднес спичку к трубке. – Чик-чик, и готово! Самая обычная операция. – Его слова прозвучали бы весомее, если бы их сопроводил клуб сизого дыма. Но он так плотно умял табак в чашечке, что ему не удалось затянуться, как он ни втягивал щеки и ни выпучивал глаза.

– Нет, вы даже не понимаете, какой вы счастливчик, – сказал я. – Подумать только, сколько часов я пролежал на полу в коровниках из-за неправильного положения плода! Производил разъятия, надрывался, чтобы повернуть голову или добраться до ножек. Нет, наверняка я укоротил себе жизнь. А умей я, так от скольких хлопот избавился бы благодаря простенькой операции! Но, собственно, как ее делают?