Француз - Хэнд Элизабет - Страница 14

Его дыхание разбивается на сотню хрипов, сердце в груди болит так, будто бы его пронзили ножом. Тело дергается, как от удара – камень за камнем. Кто без греха, пусть бросит в тебя камень. Камнепад. Один грех цепляет другой, и они тяжелой гранитной лентой катятся с небес на землю, пробивая в ней гигантские дыры.

Задыхаясь, он широко открывает рот, и воздух, вырвавшись из легких, замирает в беззвучном вопле. Потому что стена начинает разрушаться. Сначала медленно, потом быстрее.

Он чувствует, как обломки темноты с грохотом разбиваются о его грудь, а во рту остается такой странный привкус, как если бы он грыз металл, раздирая в кровь губы, язык и десны, выплевывая острые осколки зубов. Неясные фигуры движутся снаружи, проникая сквозь туман. Раздается приглушенное хлопанье дверей. И снова – вверх и вниз, туда-сюда.

Он трясет головой, стараясь нащупать педаль акселератора, но нога предательски затекла. Теперь он уже не чувствует ни руля, ни биения собственного сердца, ни даже свиста воздуха в горле. Разве тут можно что-либо чувствовать, разве можно ожидать от человека, чтобы он что-либо чувствовал под этим ужасным весом? Стена рассыпается, расплющивая его под своей тяжестью. Нет больше ничего. Его тоже нет.

– Эй!

Глухой незнакомый голос!

Он мельком видит бледное лицо. Чужое. Какой-то человек поворачивается, чтобы посмотреть, как он проезжает мимо. Просто посмотреть. Непростительная ошибка. Он оглядывается назад, в неслышном крике наваливаясь на руль всей тяжестью своего тела. Главное – почувствовать. Остальное придет потом. Он не виноват. Не виноват потому, что собирался поехать прямо домой. Не виноват, что не правильно свернул, поехал кратчайшим путем, он хотел только посмотреть. А кто винит? Грани стерты, стена разрушена. Эй, есть ли тут кто-нибудь?

ЭТО всегда начинается так. И этот привкус во рту, когда он сбрасывает скорость и начинает очень медленно и осмотрительно разглядывать фигуры, движущиеся сквозь деревья, – привкус крови, земли и спермы, привкус камня, выпавшего из трещины в стене, – это тоже начало. Начало ада.

ЭТО всегда заканчивается так. Какой смысл сопротивляться?!

Он останавливается. На некотором расстоянии от других машин, но не настолько, что-бы привлечь к себе внимание. Очень скоро рядом с его машиной появятся другие. Никто не вспомнит о "седане". Если что… Несколько минут он сидит в кромешной темноте. Он слышит шум одинокого ветра, украдкой вползающего в приоткрытое окно машины, треск веток и тихий смех на опушке леса. К нему подползает другая машина, притормаживает, и Француз мельком видит чье-то лицо за стеклом, ловит вопросительное выражение глаз. Глубоко вздохнув, отворачивается, уставившись в зеркало заднего вида немигающим, невидящим взором. Не поймав нужного импульса, та машина проезжает мимо. Он терпеливо ждет, пока она скроется из вида, натягивает кепку на лоб, а затем выходит из "седана" и направляется в лес. Шелест мертвых голосов, опавших листьев, отдаленный гул транспорта. Топкая твердь под ногами. Каждый его шаг высвобождает что-нибудь, скрытое под землей:

– облако вонючего газа, запахи разложения, мертвенно-бледные грибы, похожие на торчащие из земли кончики пальцев. Ветер, обдувающий его лицо, кажется вязким и приносит с собой зловоние тухлого мяса. Он моргает, вглядываясь в грязно-белесый туман, напоминающий вязкую жижу серого цвета. Эта жижа прорезана темными глубокими бороздами: черными, темно-коричневыми, тускло-красными, как кровь из случайного струпа. Деревья медленно раскачиваются на ветру. Их стволы пахнут аммиаком и формальдегидом, ветви чертят в воздухе слова, он читает их по складам, и покрасневшие глаза слезятся от напряжения. Губы шевелятся, словно лапы паука, но вслух он не произносит ни звука.

…Теперь пора ночного колдовства. Скрипят гроба и дышит ад заразой.

ОНИ снова здесь. Он видит, как они движутся между высохшими стволами у подножия моста, как туман клубится у их костяных ног. Глаза – сгоревшие дотла свечи, черные с малиновой каймой. Лица испачканы землей и тронуты узором разложения, плоть облезает кровавым кружевом, бледные черви деловито снуют по разорванным щекам. Туда-сюда. ОНИ молчат. Рты зашиты наглухо, крест-накрест, и швы страшно чернеют на бескровной коже. У некоторых также зашиты и глаза, нитки туго натягиваются, когда они пытаются разъять землистые веки. "Поднимите нам веки!" Вытянув руки, ОНИ, покачиваясь, бредут сквозь лес. Шипы рододендрона впиваются в остатки плоти, листья хлещут по обнажившимся сухожилиям, по черным буграм, там, где оторваны кисти рук. И хотя рты их зашиты наглухо, они сдавленно всхлипывают, когда падают навзничь, когда совокупляются на сырой земле – извивающиеся тела – без ртов, без глаз. Этот акт тут же рождает потомство – юрких белых личинок. Там, куда они падают, из земли извергаются сгустки пламени. Пламя окружает пары: но мертвецы продолжают совокупляться, не обращая на огонь никакого внимания. Француз останавливается.

Прислонившись к дереву, он жадно глотает ядовитый воздух. Старается не видеть и не слышать того, что происходит в мертвом лесу. Он отчаянно пытается воздвигнуть стену между собой и мертвецами под мостом. Новую стену взамен старой.

И у него начинает получаться. Камень за камнем, тень за тенью, стена поднимается прямо перед ним. Языки пламени, трепещущие в уголках его глаз, наконец гаснут; безногие чудища, извивающиеся на земле, постепенно растворяются в тумане, превращаясь в камни и заросли ольхи. Шорох мертвых голосов тоже исчезает, хотя он знает, что ничего не закончилось, ОНИ все еще там, ОНИ все еще бредут по утоптанным тропинкам, которые ведут под мост. Однако у него есть передышка. Сейчас он ИХ не видит, действительно не видит – в это мгновение он отделен стеной. Мужчина в кепке и темных очках разворачивается и, спотыкаясь, идет к своей машине, не замечая ничего вокруг. С треском пробираясь сквозь заросли и отшвыривая камни из-под ног. Мелькают испуганные лица, от него брезгливо отворачиваются. Но кто-то касается его руки. Кто-то говорит ему:

"Эй, хватит, все хорошо, все хорошо. С вами все в порядке, сэр?" – слышится тихий свист и другой голос произносит: "Он выглядит так, как будто вышел из ада".

…А затем он снова оказывается на дороге, чувствуя под ногами разбитый бетон. Цивилизация, дело рук человеческих. Лес позади отступает в благословенную темноту. Под мостом – тишина. В нескольких ярдах стоит его машина: теперь он может дойти до нее, забраться в салон, включить зажигание, повернуть руль – и сбежать.

Сбежать от всего этого и через полчаса быть дома. ЭТО больше никогда не случится, этому придет конец, этому все же придет конец: "Never say never!".

Он доходит до машины. Отпирает дверь и проскальзывает внутрь, захлопывая дверцу с глухим треском. Сердце бешено колотится в груди, он дышит быстро и неглубоко. Затем на него накатывает приступ тошноты, и он едва не теряет сознание.

Наклонившись вперед и коснувшись ледяным лбом руля, он сидит неподвижно, глубоко дыша и заставляя себя выдыхать как можно медленнее. Важно удержать стену от падения. Через несколько минут его дыхание действительно становится ровным, и, хотя сердце все еще тяжело бьется в груди, он уже может сосчитать промежутки между ударами. Ему становится лучше. Он осторожно берется за руль и думает: "Я смогу, я смогу, мне пора ехать", – но в это мгновение кто-то стучит в стекло. Never say never, Француз!

Он дергается, откидываясь назад так резко, что колени ударяются о нижний край руля. Стук повторяется, на этот раз уже более настойчиво. Очень медленно Француз поворачивается и смотрит наружу. В окне, как в дешевой рамке, появляется лицо молодого человека с коротко остриженными темными волосами. На нем фланелевая рубашка, небрежно расстегнутая под замшевой курткой. Куртка усыпана жемчужными капельками дождя. Молодой человек наклоняется и смотрит на него, а затем неуверенно расплывается в ободряющей улыбке: "Эй, остынь, все хорошо, все в порядке!"