Твоя заря - Гончар Олесь - Страница 58

Колючий терновник темнел в том овраге, где перед войной можно было еще найти среди пней полуобрушенный колодец, кучу самана, поросшего бурьяном, где и тогда нас встречал обгрызенный скотом терпкий-претерпкий терн, который, неведомо откуда взявшись, разросся и до поздней осени висел на колючках синим дождем... Конечно же, это была Романовщипа, тот пригорок и та самая ложбина, что как бы даже уменьшились, задичавлонные, их, казалось, ничто уже и не достигает, кроме терновников да туманов, хотя, правда, и раньше туман здесь изредка стлался понизу,- даже летом, бывало, по ночам серебрится при луне вокруг Романового сада.

Итак, идем мы с Кириллом той степью, где чьи-то страсти бродили задолго до нас, где другие, встречаясь под звездами, смеялись, ревновали, любили, где Романова пчела когда-то гудела и цвела рожь, расцвеченная васильками да вьюнком, где каждую зиму, утопая в снегах, с зажженной звездой вверху, несли мы людям сквозь голубую ночь свою радость в колядках... Сейчас здесь вечереет, моросит, и за плечами у нас фронты, шинели, тяжелые от дождя, и сколько же нас сюда не вернулось,- пустынно в поле, нигде ни души, даже ни одного зайца не вспугнули, не выскочил куцый из кустов перекати-поля.

Тоска!

Но вот, отделясь от далекой скирды, ползет нам навстречу темная какая-то куча, ползет соломенный танк!..

Вязанка почерневшей от дождей соломы, точно сама собою, без никого, ежась горою, медленно движется сквозь ранний сумрак в сторону села. Того, кто несет, совсем не видно, его с головой накрыла соломенная трухлявая копна, она продвигается по стежке в самом деле словно без посторонних усилий, лишь догадываться можно, что там, внизу, под шатром взлохмаченной соломы, есть же все-таки кто-то!

Маленький кто-то, до невероятности уменьшенный, едва не до земли придавленный осенней этой тяжестью, упрямо шествует по стежке в солдатских, облепленных грязищей кирзаках... Уступая дорогу, мы позволяем себе неудачную, как теперь ясно, шутку:

- Стой, кто идет?

И тогда из-под вязанки поднялось к нам, открылось измятое, точно столетнее лицо, с огромными страдальческими глазами, которые, однако, были - молоды! Так измученно и смущенно смотрели они на нас, светом струились из гнилой соломы, открыто и жалобно сияли Заболотному двумя небесно-синими измаявшимися сияниями...

- Софийка!!

- Все же признал...

И горькая усмешка тронула ее уста, болезненно искривила все лицо, на мгновение совсем состарив его.

Такой тогда предстала пред нами Софийка... Не до того было, чтобы выяснять на этой стожке отношения.

- А ну-ка, позволь!

Заболотный первым делом высвободил Софийку из-под вязанки, отстранил ее резко, почти сердито, а сам, наклонившись, велел мне поддать, и уже мокрая темная копна очутилась у него на плечах.

Так с той копной на своих золотых майорских погонах и промаршировал через всю слободу, через балку к родительской хате в глинищах.

Всю ночь просидели мы тогда втроем за разговором.

Осенняя непогодь за окном шумела вербами, дождь стекал по стеклам, и голос Софийкин тоже как будто стекал, тихо, горестно... Мать умерла. Отец так и не вернулся, и никаких вестей о нем, хотя куда уже не подавала запросы, даже в министерство железных дорог... Брат устроился работать на Узловой, а Софийке, после того как госпиталь уехал, предложили школу, и вот она здесь...

- Говорят, ты и донором была? - спрашивал ее Заболотный.

- А что такого? Другие же были... В госпитале ко мне относились хорошо. Один офицер, когда выписывался, даже сватался.- Ее улыбка при этом вышла совсем горькой, некрасивой.

Софийка держалась перед Заболотным, как перед человеком почти посторонним, ощущалось, что она не боится выставить себя перед ним в невыгодном свете, верно, считая, что ее уже нет для него, и того, что между ними было, тоже не существует, и никогда его не вернуть. Видно, что она еще и сейчас тяжело переживает потерю матери, не удается ей справиться и со своим теперешним одиночеством, единственная ее отрада - когда Ялосоветка дома, но это же не каждый день бывает, вот и сегодня осталась ночевать на ферме, потому что надо... Да и ходить оттуда ночью далеко, особенно когда такая грязища, а у Ялосоветки до сих пор нога болит после того случая в глинищах.

Рассказала сочувственно квартирантка, как привалило Ялосоветку, когда глину брала, и что совсем случайно люди спасли ее,- дети первые заметили, что лошадь с возом около глинища стоит, а из людей никого нет. Если бы не дети, наверно, не скоро бы хватились, а так успели, откопали, хоть и едва живую... Целая гора глины па нее сползла, даже не верилось, когда вытащили из-под завала: столько в земле человек пробыл - и все-таки дышит...

Заболотный, слушая про сестру, неотрывно смотрел Софипкс в лицо, в те ее небесно-синие глаза, всматривался, словно отыскивая в них некие знаки, которые прибавились бы к ее словам и что-то для него важное подтвердили бы. Когда Софийка поправляла фитилек в коптилке, Заболотный пристально следил за ее маленькой натруженной рукой, потом опять взглядом словно что-то искал в Софийкином лице.

- Некрасивая я стала? - неожиданно спросила Софийка, уловив на себе этот настойчивый взгляд, и улыбнулась той своей горьковатой, как от терпкого терна, улыбкой. И сама же ответила: - Горе никого не красит... А вот ты не очень изменился,- прибавила она, хоть и не посмела смотреть в это время на него. Погодя стала разглядывать Заболотпого спокойно, как бы отстранение, так, точно перед нею был один из тех многих, кого она выхаживала в госпитале, а теперь он вот уже выписан и ему дорога своя, а ей - своя.

- Так вот,-внезапно нахмурился Заболотный, исподлобья взглянув на Софийку.- Поедешь со мной.

Первая ее реакция была - всполошсниость, испуг.

Непритворный страх и растерянность наполнили ее расширенные глаза... Что он говорит? Разве такое возможно?

Заехал на минутку, гдо-то там он учится в дипломатической, встал на свою, по-новому определенную дорогу, и вдруг такое услышать от него...

- Сгоряча ты это... Не подумав.

- Прекрасно подумал. А вот твои эти колебания...

- Да кто же не колебался бы...

- Ваши сомнения, товарищ донор, здесь ни к чему.

Он ждал ее слова еще, а она безмолвствовала в замешательстве, а за окном так заунывно шумело осенью, ветром, дождем, задувало оттуда таким ненастьем на эту маленькую хатку в глинищах с ее теплой коптилкой... Софийка сидела понурясь, потом подняла голову, глаза, налитые болью, встревоженно синели, и, казалось, слышен был всполошенный стук ее сердца, готового выскочить из груди...

- Нет, Кирик.

- Какое может быть "нет"?

- Говорю же: это ты сгоряча.

Он даже вспыхнул:

- За кого ты меня принимаешь? По-твоему, только ты ждала?..

- Я уже и не ждала... Ждала душа.

- А моя нот?

Софийка неотрывно смотрела на Заболотного. И вдруг:

- Зачем я тебе? Посмотри, какая я стала. Извелась на нет... Никак ия болезней не вылезу...

- А медицина для чего? Кроме нашей, есть же еще индийская, тибетская... На свете есть врачи не хуже наших шептух да знахарок, которые когда-то отводили порчу от нас, малых. Тем-то и страха не знает Терновщина!

- Тебе шутки. А я уже и тем счастлива, что доля тебя пощадила.

Сама нежность была теперь в ее взгляде, бездонная глубь нежности, девичьей, благодарной.

- Вот и поедешь со мною,- решительно сказал Заболотный.

- Быть лишним балластом... Нет. Разве я тебе пара?

Ты вон какой, грудь в орденах, а я... Ты еще себе найдешь... - И даже пошутила: - А то еще и на тебя заявление напишут: сокол воздушных сил, дипломат-атташе, или как это там у вас, а жену себе оккупационную взял...

- Ну и пусть. Будет еще и такой дипломат...

- Нет, прошу, не надо больше об этом.

Так ни к чему они и не пришли в тот раз.

Во второй раз приехал Заболотный в Терновщину весной, в праздник Победы, когда всюду вишни цвели и терны забелели под солнцем по всем нашим буеракам.