Из глубины - Чайлд Линкольн - Страница 9

Доктор Бишоп кивнула.

— Очень приятно.

— Взаимно.

Молодая женщина с темно-русыми волосами была стройной и высокой — настолько, насколько был невелик ростом Корбетт; у нее оказался пристальный взгляд. Она была привлекательна, но не более того. Крейн решил, что это она — главный врач на станции. «Интересно, что она не встала и не подала руки», — подумал Крейн.

— Присаживайтесь, доктор Крейн, — пригласил Корбетт, возвращаясь на свое место.

— Называйте меня Питером.

Ашер улыбался, глядя на всех по очереди, словно гордый отец.

— Питер, оставляю вас на любезном попечении этих двоих. Они введут вас в курс дела. Мишель, Роджер, я загляну к вам позже.

Ашер подмигнул присутствующим и вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь.

— Выпьете что-нибудь, Питер? — спросил Корбетт.

— Нет, спасибо.

— Может, хотите перекусить?

— Нет, не волнуйтесь, ничего не хочу. Чем раньше мы займемся медицинской проблемой, тем лучше.

Корбетт и Бишоп обменялись взглядами.

— Видите ли, доктор Крейн, — заговорила Бишоп, — это не проблема, а проблемы.

— Да? Что ж, я не удивлен. В конце концов, если мы имеем дело с кессонной болезнью, у нее бывают самые разные проявления.

Кессонная болезнь была так названа потому, что впервые ее открыли в середине девятнадцатого века среди людей, работавших в условиях повышенного давления. Случаи наблюдались в первом кессоне, вырытом под Ист-Ривер в Нью-Йорке при строительстве Бруклинского моста. Если рабочие после пребывания в условиях повышенного давления выходили из кессона на воздух слишком быстро, в их кровеносных сосудах образовывались пузырьки азота. Помимо других симптомов, это причиняло сильную боль в руках и ногах. Часто пострадавшие сгибались пополам от боли, и синдром получил довольно саркастическое название «греческий наклон». Позднее термин сократился до «наклона». Принимая во внимание глубину, на которой работала экспедиция, и саму природу раскопок под Атлантикой, Крейн был уверен, что без кессонной болезни тут не обошлось.

— Думаю, у вас есть гипербарическая кислородная камера или какое-нибудь другое декомпрессионное оборудование, которое вы используете для лечения пострадавших? — спросил он. — Когда мы закончим, я, если вы не возражаете, хотел бы сам с ними поговорить.

— Знаете, доктор, — довольно сухо сказала Бишоп, — мы добьемся большего успеха, если вы позволите мне описать симптомы, а не будете сами строить предположения.

Крейн удивился. Он посмотрел на женщину, не понимая, почему она так резко ответила.

— Извините, если я слишком увлекся. Я проделал долгий путь, и мне очень интересно. Рассказывайте.

— Недели две назад мы отметили, что начались кое-какие проблемы. Сначала скорее психологического свойства, а не физиологического. Роджер, как психолог станции, отметил, что выросло число обращений.

Крейн глянул на Корбетта.

— Какого рода?

— Некоторые люди жаловались на нарушения сна, — ответил Корбетт. — Другие просто говорили о недомогании. Было несколько случаев пищевых расстройств. Самая распространенная жалоба звучала так: люди не могли сосредоточиться на своей работе.

— А несколько дней назад начались физиологические проблемы, — подхватила Бишоп. — Запоры. Тошнота. Неврастения.

— Люди здесь, наверное, работают в две смены, — заметил Крейн. — Неудивительно, что они чувствуют усталость.

— Еще были жалобы на нервные тики и мышечные спазмы.

— Тики? — переспросил Крейн. — И никакой боли?

Бишоп посмотрела на него с укором, словно желая сказать: «Я бы не стала ничего утаивать».

— Это не вяжется с кессонной болезнью, — продолжал Крейн. — По крайней мере, я о таком не слышал. Но я не понимаю, чем вы встревожены. Проблемы концентрации внимания, запоры, тошнота… все это неспецифические жалобы. Может быть, это просто стресс, вызванный работой. Ведь, в конце концов, люди находятся в необычных условиях и решают необычные задачи.

— Я еще не закончила, — возразила Бишоп. — На этой неделе ситуация ухудшилась. Три случая аритмии у людей, которые не страдали сердечными заболеваниями. У одной женщины — двусторонняя слабость мышц ладоней и лица. И еще два человека перенесли, как выяснилось, переходящее ишемическое нарушение.

— Неужели? — удивился Крейн. — Насколько тяжелое?

— Частичный паралич, неразборчивая речь. В обоих случаях это длилось меньше суток.

— А возраст?

— Около тридцати лет.

— Да? — Крейн нахмурился. — Для инсульта очень молодой возраст. Значит, два инсульта. Неврологические исследования проводились?

— Обижаете, доктор. Конечно. Неконтрастная томография черепа, ЭКГ, чтобы выявить побудительные причины для кардиоэмболических симптомов, ну и так далее. На станции нет прибора для снятия энцефалограммы, которую, как вы, без сомнения, знаете, делают в случаях приступов или комы, но, так или иначе, в этом не было необходимости. Все шло совершенно нормально.

Она снова говорила с некоторой резкостью.

«А она ревнива, — подумал Крейн. — Это ее территория, и она не хочет, чтобы я туда заходил».

— Но, — сказал он вслух, — это первый симптом дисбаризма, о котором я сегодня услышал.

— Дисбаризма? — переспросил Корбетт, моргнув глазами в круглых очках.

— Декомпрессионной болезни. Кессонной болезни.

Бишоп вздохнула.

— Видите ли, я уверена, что кессонная болезнь здесь абсолютно ни при чем.

— Почему? Я считал…

Крейн замолчал. Он подумал, что Ашер так и не сказал ему, в чем же все-таки дело. Принимая во внимание особенности станции «Глубоководный шторм», сам Крейн решил, что это кессонная болезнь. Но сейчас ему пришло в голову, что с выводами он, возможно, поторопился.

— Извините, — продолжал он, помедлив. — Никакие могу понять, зачем же вы тогда меня пригласили.

— Это Говард Ашер вас пригласил, — сказала Бишоп и впервые улыбнулась.

В комнате ненадолго воцарилось молчание.

— Вы смогли выявить какие-нибудь закономерности? — спросил наконец Крейн. — Может быть, пострадавшие работают на одной палубе или в одной зоне станции?

Бишоп покачала головой.

— Обращались пациенты со всех уровней и из всех основных зон.

— Значит, общего нет ничего. Нет и одинаковых жалоб. Мне кажется, это просто совпадение. Сколько всего человек вы приняли?

— Мы с Роджером, пока ждали вас, подсчитали. — Бишоп вытащила листок бумаги из кармана лабораторного халата и посмотрела в записи. — Станция работает примерно пять месяцев. В среднем к психологу и медикам обращались двенадцать-пятнадцать больных в неделю. Ничего серьезнее фарингита у нас раньше не было. Но когда это началось, мы приняли сто три пациента.

Крейн был потрясен.

— Сто три? Господи, да это…

— Больше чем четверть населения станции, доктор. Слишком много, чтобы быть простым совпадением.

И с почти триумфальным видом она убрала листок в карман.

7

Крейн стоял в своей комнате на десятой палубе, задумчиво потирая подбородок. Было тихо. В неярко освещенной каюте, маленькой, как и все остальные помещения станции, помещались узкая койка, два стула, стенной шкаф для одежды и стол с терминалом, подключенным к центральной сети станции. На стене висел аппарат местной связи: Крейн мог вызвать медпункт или позвонить в боулинг-зал и забронировать дорожку, а то и заказать пиццу с Таймс-сквер. Голубые стены украшал лишь большой плоский телевизор.

Обе двери в комнате были из того же странного материала платинового цвета, как и многое на станции, но тут они вдобавок имели окантовку из светлого дерева. Одна дверь вела в коридор, а другая в ванную, которую он делил с Роджером Корбеттом. Психолог предложил пообедать в «Верхушке» — так прозаично называлась кают-компания на одиннадцатой палубе. Крейн ответил, что придет прямо туда. Сначала ему хотелось немного побыть одному.

На столе лежал запечатанный конверт, на котором было имя доктора и штрих-код. Крейн взял его, ногтем сломал печать и высыпал содержимое на стол. Оттуда выпал большой бейдж с прищепкой для кармана и магнитной полосой, флэшка на шнуре, очередной экземпляр брошюры «Свод правил секретных операций», двухстраничный список книг по Атлантиде — все можно было взять в библиотеке или скачать себе на терминал — и конверт с паролями для выхода в общую сеть и на сервер медпункта.