Тайный грех императрицы - Арсеньева Елена - Страница 16

Алексей опешил. Было такое ощущение, словно он с разбегу врезался в стену. Собственная лихорадочная спешка показалась совершенно дурацкой. У него разболелась голова, да так, что впору просить Ерофеича сделать ему уксусный компресс, как барыньке, страдающей мигренью.

Алексей подошел к окну и с тоской уставился на улицу. Начался дождь – серый, унылый, бесконечный петербургский дождь. Стекло, к которому Алексей приткнулся горячим от нетерпения лбом, нагрелось и запотело от дыхания. Алексей провел по нему пальцем, рисуя загадочный вензель. Потом на стекле возник женский силуэт... Алексей зло мазнул ладонью, стирая абрис. Чего он только не возомнил себе, прочитав Наташино письмо! А вдруг это всего лишь обычная шуточка его взбалмошной кузины, которая то посоветовала влюбленному найти забвение с другой, то решила потешить его призраком надежды... таким же зыбким, как силуэт, нарисованный на запотевшем от дождя стекле!

Алексей вдруг замер, пристально вглядываясь в серую муть, колыхавшуюся за окном. Небольшая черная карета появилась из-за угла и стала напротив крыльца.

Он сразу узнал эту карету...

«Она! – Кровь ударила в голову. – Это она прислала за мной! И тогда... тогда тоже была она!»

Роняя все из рук и путаясь в плаще, ежеминутно подскакивая к окошку, чтобы посмотреть, не уехала ли карета, и отчаянно крича на ошеломленного – никогда тот не видел барина таким! – Ерофеича, Алексей наконец кое-как оделся и выскочил на крыльцо. И в ту же минуту приотворилась дверь кареты.

Сердце взбалмошно стукнуло.

Снова, как тогда, камеристка в черном плаще с капюшоном вышла вон. Но, в отличие от прошлого раза, она не молвила ни слова, указав на приотворенную дверцу: служанка не сомневалась, конечно, что он кинется внутрь, как кот к миске со сметаной!

И он кинулся было, но, уже шагнув на ступеньку, вдруг сообразил, что больше напоминает мышонка, который, прельщенный огарочком свечки, спешит в мышеловку.

Алексею мгновенно стало стыдно своей поспешности, он попытался сделать вид, что не так уж торопится, но оскользнулся и неуклюже влетел внутрь.

Камеристка фыркнула за спиной, но тотчас подавила смешок – вернее, он был отрезан захлопнувшейся дверцей.

Алексей снова очутился в непроницаемой тьме. И снова ноздри его расширились, затрепетали, ловя знакомый розовый аромат.

– Ну, иди сюда, – послышался женский шепот, и руку Алексея стиснули шелковые перчаточные пальцы.

У него перехватило горло. Но не от волнения, нет! Что-то с ним такое было, что-то болезненное, отчего он не выносил прикосновения к некоторым сортам шелка. Судорогой стискивалась гортань, он начинал задыхаться и потом долго не мог прийти в себя. Еще в детстве, когда это стряслось впервые, Алексей лишился сознания и смертельно напугал матушку. И сейчас накатило то же самое злостное недомогание. Дыханье сперло, ноздри забил тяжелый лавандовый дух...

Лавандовый?

Как человек, который провалился в полынью да оказался затянут под лед течением, он задергался, забился, пытаясь нашарить ручку дверцы.

– Куда вы?! – обиженно воскликнула женщина, но Алексей уже нашел ручку, нажал ее и выскочил из кареты.

Чуть не упал, поскользнувшись, и, не оборачиваясь, дал стрекача к своему крыльцу, сопровождаемый возмущенным окриком камеристки:

– Куда?! Что это значит?!

Алексей взлетел по ступенькам, рванул на себя дверь, вслед за которой на крыльцо вывалился подсматривавший за барскими похождениями Ерофеич, ворвался в сени и, чуть обернувшись, крикнул распластанному на мокрых досках слуге:

– Дверь запри и никого, слышь мне, никого не пускай!

– Барин, да что ж это?! – заячьим кликом взмолился, с усилием приподнимаясь, ошалелый Ерофеич. – Никак француз приступил? Али турок?!

– Я тебе сейчас такого француза дам али турка! – огрызнулся Алексей, уходя вглубь дома и более не оглядываясь.

Он ощущал некоторую неловкость, понимая, что бегство его было паническим и, очень возможно, смешным. Да и что? И ладно! Не тот вор, кто воровал, а тот, кто попался, гласит народная мудрость, а Алексею сейчас очень не хотелось попасться. Ловко его вознамерились подловить, да не удалось! Видать, совершеннейшим идиотом похотливым его числили! Да, таким он и был, но недолго. В ту минуту, когда перехватило горло шелковым удушьем, он вдруг осознал, что от дамы, сидящей в карете, пахнет лавандою. Все кругом было по-прежнему розами раздушено, но та, что находилась в карете, розами не благоухала!

Алексей с детства лавандовый дух не выносил. И этот аромат, и шелковое прикосновение его мигом отрезвили, и тут отметилось все одно к одному: и запах чужой, и шепот другого оттенка, и слишком ловкая и проворная камеристка... Его хотели в ловушку заманить с помощью другой дамы!

Кто? Зачем?!

Неведомо.

Просто дураком выставить? Или на жизнь его покушались? Следили за ним? Как узнали, что он уже в Петербурге? Зачем было узнавать?

Вопросы оставались без ответов. Да и, если честно, Алексею доискиваться до них не слишком хотелось. Он был человек простой, загадок дурацких не любил, интриг терпеть не мог. И с теми, кто их накручивает, не желал иметь ничего общего!

..................

Ему было бы интересно послушать разговор, который прозвучал в карете после его побега.

– Дура! – вскочив внутрь, сердито крикнула дама в черном, которую Алексей принял за камеристку. – Дура, ты все испортила!

– Да кто ж знал... – жалобным голосом пробормотала вторая дама, пахнущая лавандой, но тут же подавилась словами, получив размашистую, от души отвешенную пощечину.

– И тебе еще мало! – злобно бросила «камеристка». – Я бы тебя убила. Просто убила бы, дурища ты этакая! Не смочь мужика на себя взвалить – это кем же надо быть?! Я как знала... Нужно было самой...

– Сами вы-то как бы? – всхлипывая, возопила дама из кареты. – Можно ли?! Как же вам-то?!

– Да как раньше, – небрежно ответила «камеристка». Однажды – было, ну и еще раз – не беда. Он нужен мне. Я бы на все пошла, чтоб его заполучить!

Наступило молчание, изредка нарушаемое сдавленными всхлипываниями.

– Ну, делать нечего, надо исхитряться, – проговорила наконец первая женщина своим мягким и вкрадчивым, но властным голосом. – То есть хитрить хватит. Напротив – надо идти ва-банк. Чувствую, что с ним игры наши бессмысленны, он слишком прост. Этим и привлек меня. Когда среди одних хитрецов живешь, к простоте тянет.

– Надолго ль простота сия вас будет привлекать? – сочувственно проговорила вторая дама, все еще хлюпая набухшим от слез носом. – Не станется ли так, что, использовав этого юношу, вы и его отбросите?

– А твоя печаль какая? – фыркнул «камеристка». – Это его печаль будет!

– Ну да, ну да! – засуетилась ее собеседница. – Теперь главное – так устроить, чтобы он согласился!

– Да что он, дурак совсем, отказываться после того, что я ему предложу? – пренебрежительно проговорила первая. – Только дурак и откажется!

– А как же вы... как же вы уговорите его, после того, что нынче было? – затаив дыхание, спросила вторая.

– Ну, – ухмыльнулась «камеристка», – придется, видать, поплакать, слезу уронить, а то и не одну, да мне, чай, не впервой. Тебе тоже ревмя реветь придется, чтобы его ко мне заманить. Но только смотри, Наташка, коли на сей раз дело испортишь, не видать тебе твоего Гончарова. Расстрою свадьбу вашу, так и знай!

– Ради Господа Бога! – взвизгнула вторая. – Не нужно! Я все сделаю! Все, что потребуется! Все, что скажете!

– Смотри же мне! – последовал угрожающий ответ.

– Не пойму, – угрюмо сказал Константин, испытующе глядя на сестру. – Вы что, рады?

– Тому, что император рогат? – уточнила Катрин. – Вовсе нет. Но я рада, что наконец выйдет наружу то, какая лживая тварь эта наша государыня. – Последнее слово она произнесла с непередаваемым презрением. – Право, можно подумать, что имя ей выбрано не случайно. Луиза, Елизавета! Ты слышал, что государыня Елизавета Петровна была первостатейной распутницей? Сущей блядью? И наша тихоня, которую в ее честь окрестили, вся в нее вышла!