Женщины Цезаря - Маккалоу Колин - Страница 103

Поняли ли они его? Да, решил Цицерон. Пока не посмотрел на Цезаря, который сидел на нижнем ярусе очень прямо, сжав губы, с пылающими на бледных щеках яркими пятнами. Цезарь выступит против, а он очень хороший оратор. Он — городской претор, выбранный на следующий срок, а это значит, что, если порядок не изменить, Цезарь будет говорить первым.

Нет, Цицерон должен убедить всех, доказать свою правоту прежде, чем Цезарь откроет рот! Но как? Цицерон обвел взглядом задний ряд, увидел маленького старого Гая Рабирия, который заседал в Сенате уже сорок лет и ни разу не выдвигался в магистратуру, что означало, что он все еще был заднескамеечником. Но — наиболее влиятельным заднескамеечником. Не то чтобы Рабирий был средоточием всех добродетелей. Из-за множества темных сделок и аморального поведения большинство в Риме не любили Рабирия. Он также принадлежал к той группе аристократов, которая забралась на крышу курии Гостилия. Он был среди тех, кто отрывал черепицу и забрасывал ею Сатурнина…

— Если бы Сенату пришлось решить судьбу тех пятерых, кто у нас под охраной, и тех, кто сбежали, его члены были бы освобождены от ответственности перед законом, подобно тому, как не ответил перед законом уважаемый Гай Рабирий за убийство Сатурнина! Senatus consultum ultimum освобождает всех и разрешает все. Я буду отстаивать свое мнение! Сегодня Палата должна решить судьбу наших пятерых узников, признавшихся в совершении преступления. Держать их до судебных слушаний, по моему мнению, значило бы подвергать Рим опасности. Давайте обсудим это сейчас и, находясь под защитой senatus consultum ultimum, немедленно решим, что нам делать с ними! Согласно этому декрету, мы можем приказать казнить их. Или приговорить к вечной ссылке, конфисковать их имущество, запретить им появляться на территории Италии до конца их жизни.

Цицерон перевел дыхание, думая о Катоне, который, конечно, будет возражать. Да, Катон сидел, словно аршин проглотил, сверкая глазами. Но как плебейский трибун, выбранный на следующий год, он имеет право выступить лишь в самом конце списка желающих.

— Почтенные отцы, не мое это дело выносить решение по данному вопросу. Я выполнил свой долг, обрисовав вам законность ситуации и информировав вас, как вы можете поступить в условиях senatus consultum ultimum. Лично я — за то, чтобы принять решение сегодня, а не ждать судебного слушания. Но я отказываюсь называть приговор, который Сенат обязан вынести виновным. Лучше пусть это сделает кто-нибудь другой.

Пауза, взгляд на Цезаря, взгляд на Катона.

— Я предлагаю следующий порядок выступлений. Этот порядок не должен быть основан на занимаемой должности. Лучше будем исходить из возраста, мудрости и жизненного опыта. Поэтому я попрошу будущего старшего консула выступить первым, потом выступит его младший коллега. После этого я попрошу высказать свое мнение каждого консуляра, присутствующего здесь. По моим подсчетам, это четырнадцать человек. После этого будут говорить избранные преторы, начиная с городского претора Гая Юлия Цезаря. После будущих преторов — действующие преторы, затем будущие эдилы и действующие эдилы, сначала плебейские, потом курульные. После этого настанет очередь будущих плебейских трибунов и наконец действующих плебейских трибунов. Я не упомянул экс-преторов, поскольку уже перечислил шестьдесят выступающих, хотя, впрочем, три действующих претора посланы против Катилины и Манлия. Поэтому всего будет пятьдесят семь, без экс-преторов.

— Пятьдесят восемь, Марк Туллий.

Как он мог проглядеть Метелла Целера, городского претора?

— Разве ты не должен находиться сейчас в Пицене с армией?

— Если ты помнишь, Марк Туллий, направив меня в Пицен, ты сам поставил условие, что каждый одиннадцатый день я буду появляться в Риме и останусь в городе в течение двенадцати дней при смене трибуната.

— Да, помню. Итак, выступят пятьдесят восемь человек. Это значит, что ни у кого из выступающих нет свободного времени, чтобы заслужить себе репутацию отличного оратора. Понятно? Дебаты должны закончиться сегодня! Я хочу получить решение до захода солнца. Поэтому предупреждаю вас, почтенные отцы, что буду останавливать вас, как только кто-нибудь начнет ораторствовать.

Цицерон посмотрел на Силана, будущего старшего консула.

— Децим Юний, начинай дебаты.

— Памятуя о твоем замечании относительно времени, Марк Туллий, я буду краток, — сказал Силан, держась немного беспомощно.

Предполагается, что человек, выступающий первым, задаст тон и поведет за собой всех последующих. Цицерон всегда умел добиться этого. Но Силан не был уверен, что это ему удастся, особенно потому, что он сам не знал, по какому пути пойдет Палата.

Цицерон ясно дал понять, что он — за смертный приговор. Но чего хотят остальные? Поэтому в конце выступления Силан пошел на компромисс, предложив формулировку «высшая мера наказания», которую все поняли как «смерть». Силану удалось ни разу не упомянуть о судебном слушании, и все поняли, что никакого судебного слушания быть не должно.

Затем настала очередь Мурены. Он тоже голосовал за высшую меру наказания.

Цицерон, конечно, не говорил, а Гая Антония Гибрида в Риме не было. Таким образом, следующий в очереди оказался принцепс Сената Мамерк, старший среди консуляров. К сожалению, он тоже выбрал высшую меру. После этого, в порядке старшинства, выступили консуляры, которые не были цензорами: Курион, оба Лукулла, Пизон, Глабрион, Волкатий Тулл, Торкват, Марций Фигул. Высшая мера наказания. Луций Цезарь воздержался.

Пока все шло хорошо. Теперь наступила очередь Цезаря, а поскольку мало кто в Сенате знал его взгляды так хорошо, как Цицерон, сказанное Цезарем оказалось сюрпризом для большинства, включая Катона. Вот уж кто не ожидал встретить союзника в таком нежеланном для себя человеке, как Гай Юлий Цезарь!

— Сенат и народ Рима, которые составляют Республику Рим, не допускают наказания своих граждан без суда, — произнес Цезарь своим высоким, чистым, громким голосом. — Пятнадцать человек только что вынесли смертный приговор, и ни один не упомянул о судебном процессе. Ясно, что члены Сената решили аннулировать Республику, чтобы вернуться назад, в древность Рима. Отцы сенаторы намерены самолично решить судьбу двадцати одного гражданина Республики, включая бывшего консула, который фактически на данный момент является законно выбранным претором. Поэтому я не буду занимать время этого уважаемого органа, восхваляя Республику или суд, и требовать проведения процессов, на которые имеет право каждый гражданин Республики, прежде чем равные по положению смогут вынести ему какой-либо приговор. Вместо этого, поскольку мои предки Юлии были сенаторами во время правления царя Тулла Гостилия, я ограничусь замечаниями о том, как это происходило во время правления царей.

Сенаторы встрепенулись. Цезарь продолжал:

— Независимо от признания своей вины, смертный приговор — это не по-римски. При царях римляне так не поступали, хотя цари многих убивали, как делаем это сегодня и мы — во время гражданских волнений, когда царит насилие. Будучи воинственным человеком, царь Тулл Гостилий тем не менее не решался официально одобрить смертный приговор. Смертная казнь выглядит плохо, и он понимал это так ясно, что именно он посоветовал Горацию подать апелляцию, когда дуумвиры приговорили его к смерти за убийство своей сестры Горации. Сто сенаторов — предшественники нашего республиканского Сената — не желали быть милосердными, но они поняли царский намек, тем самым явив прецедент: Сенат Рима не смеет приговаривать римлян к смерти. Когда римляне приговариваются к смерти членами правительства — кто не помнит Мария и Суллу? — это значит, что хорошее правительство перестало существовать, что государство деградирует. Почтенные отцы, у меня мало времени, поэтому скажу лишь одно: не будем возвращаться ко временам царей, если это означает казнь! Казнь — это не наказание. Казнь — это смерть, а смерть — просто вечный сон. В ссылке любой человек страдает куда больше! Каждый день ему приходится вспоминать о том, что он больше не гражданин великого Рима, что он беден, что его презирают, что он канул в неизвестность. Его статуи будут уничтожены, его imago нельзя будет выносить на публику — ни во время похорон, происходящих в его семье, ни при любых других обстоятельствах. Он — изгой, опозоренный, он уже не аристократ. Его сыновья и внуки не посмеют ходить с гордо поднятой головой, его жена и дочери проведут жизнь в слезах. И все это он знает, ибо он все еще живет, он все еще человек, со всеми чувствами и слабостями человека. Он — сильный мужчина, но эта сила принесет ему мало пользы, разве что будет мучить его. Живая смерть — это бесконечно хуже, чем смерть реальная. Я не боюсь смерти, если она будет внезапной. Чего я боюсь, это какой-нибудь политической ситуации, которая может привести к вечной ссылке, к потере моего dignitas. И пусть я больше ничего собой не представляю, я все же до последней косточки римлянин. Венера произвела меня, и Венера произвела Рим.