Ночной обыск - Алексин Анатолий Георгиевич - Страница 3

Слово «пока» присутствовало обязательно. Старичок приходился отцу дальним родственником, жена его интересовалась лишь внуками, поэтому был позабыт-позаброшен, и приглашать его отец считал «своим святым долгом». Отец столь многое считал «святым долгом», что горстями глотал лекарства от головной боли. На других «святые долги» почему-то не давили с такою силой, и у большинства голова от них не болела.

— Маркс утверждал, что все надо подвергать сомнению, — напомнил маме приглашавшийся к нам «по долгу совести» химик. — Значит, надо подвергать сомнению и возможность виновности, и возможность невиновности. А вообще-то… почему вы, Мария Никитична, предполагаете, что человека могут просто так, за здорово живешь, взять да и посадить в кутузку?

— Не могут посадить, а уже посадили, — ответила мама.

— Просто так? Ни с того ни с сего? — не успокаивался химик столь упрямо, что его голос с трещинкой грозил вот-вот треснуть совсем и разлететься на куски в разные стороны.

— Не просто так! Кому-то понадобилось отторгнуть людей друг от друга… Создать атмосферу ужаса. Всеобщего отступничества!

— Ужас… Отступничество… Зачем такие слова? Они сами создают паникерский климат! — скрипуче, жестко одернул маму старичок-химик. В этот момент его возраст уже не был покорен любви. При всей своей заброшенности старичок, оказывается, умел наступать. Сухонькое тельце его штыкообразно заострилось, готовое к схватке: я-де несчастен и хил, но, когда речь идет о политических принципах, брошусь в атаку!

Однако мама отступать не умела:

— Я уверена: кто-то из кожи вон лезет, чтобы погрузить нас во мрак того трепета, того всеобщего оцепенения, когда можно творить что угодно. Во тьме так удобнее действовать.

— В этом я как раз не уверен, — вмешался нарком. — К таким обобщениям я еще не пришел. — Вероятно, он не мог допустить, чтобы подобные обобщения звучали в его присутствии и остались бы без ответа. Если б охранник-шофер не прогуливался возле подъезда, а сидел по-прежнему на табуретке, нарком бы возразил еще резче. — А за Павла могу поручиться. И поручусь!..

О ком шла речь, я не знала: мама называла его Пашей, а нарком сообразно своей должностной солидности — Павлом.

«Может быть, боятся произнести фамилию? — думала я. — Но мама-то не боится! Она считает страх не просто унизительным, а толкающим на преступления чувством».

— Если были такие, которые не боялись и смерти… стыдно страшиться чего-либо остального. Ты же в Гражданскую ничего и никого не боялся? — обратилась мама к комкору. — Или быть смелым на войне легче, чем в будни?

— Сейчас тоже идет война, — с заученной уверенностью ответил комкор.

— Война? С кем?

— С врагами.

— С чьими?

— Народа… Как и в гражданку!

— Ты это серьезно говоришь? Нечистая сила…

Комкора мама почему-то называла на «ты». Раньше мне это казалось подозрительным, а тут вдруг понравилось: она не трепетала перед его ромбами.

— Я не только так говорю… Я так думаю.

— И о Паше?

— Этого я не сказал.

— Опять боишься? С двумя боевыми орденами боишься?!

— Чего?

— Признаться…

— В чем?

— Не хочу сказать, что в предательстве, но…

— Что? Что?!

Комкор вскочил с дивана так, точно хотел вытащить из кобуры пистолет. Только ужас заткнул мне рот… Иначе бы я заорала.

— У вас… нет соседей? — прошептал химик, хотя знал, что соседей нет.

А мама во гневе стала такой красавицей и так бесстрашно двинулась навстречу комкору, что тот осел на диван.

— Если бы это была не ты… — бессмысленно шептал он.

— То что бы случилось?

— Я бы уж… не сомневайся…

— Сомневаюсь. В храбрости твоей сомневаюсь! И в верности…

— Ну, знаешь…

— И всюду страсти роковые… — проскрипел заброшенный химик.

— Гораздо страшнее следующая строка, — откликнулась мама. — «И от судеб защиты нет…» И правда нет, если кругом отступники.

Нарком продуманно задремал.

Мама в очередной раз распахнула форточку:

— «Я б хотел забыться и заснуть»?

Нарком не вышел, а прямо-таки выскочил из своей дремы:

— Зачем же мне забываться? По какой причине?

— Гораздо важнее следующая строка: «Но не тем холодным сном могилы…» — поучительно взял, по его мнению, у мамы реванш старичок-химик.

— От партийной совести никто из нас не отступал! — с новой силой вскипел, но уже не поднимаясь с дивана, комкор.

— Я не знаю, что такое партийная совесть. И чем она отличается от обычной. От человеческой… Тем, что приказывает бросать людей на произвол судьбы? И вчерашних друзей считать сегодняшними врагами?

Подобно бабушке мама стояла на своем до конца. Пусть в иных ситуациях, но до конца.

— У вас за стенкой не слышно? — прошептал химик.

— Дом строили до революции. Поэтому в нем не стенки, а стены, — ответила мама.

— Разве до революции строили лучше? — попытался образумить ее старичок-химик.

— Я человек военный! — внезапно объявил зачем-то комкор.

— Значит, либо командующий, либо подчиняющийся?.. И то и другое — беспрекословно?! Но ведь ты был с Пашей в одной камере смертников. И понимаешь, что ему было бы легче… если б его тогда расстреляли. Хоть знал бы за что!

— Вы, стало быть, продолжаете считать, что сейчас могут, так сказать… ни за что? — Старичок-химик вновь штыкообразно заострил свое тельце.

— Но ведь он был далеко… Защитить на таком расстоянии?.. — впервые с виноватостью в голосе произнес комкор. — Ты представляешь себе, где это самое Приморье?

— «Чтобы с боем взять Приморье…» — возбужденно пропела мама. — Когда-то ты брал его с боем. А сейчас, думаю, не взял бы. Раньше бы доскакал на выручку, а теперь и на самолете не долетишь!

«Не хватает еще, чтобы она пропела: «Конная Буденного, дивизия, вперед!» — подумала я.

— Тогда я бился с недругами… с кровавыми недругами, — ответил комкор, забыв, вероятно, что недавно назвал врагами людей, подобных приморскому Павлу.

— Те, которые арестовали Пашу, тоже недруги. И тоже кровавые! Но, так сказать, «родные», свои…

Так вот почему я ни разу у нас этого Пашу-Павла не видела: он жил в Приморье.

Отец давно собирался вступить в разговор. Но со своей интеллигентностью никак не мог встрять, найти подходящее для этого место. Наконец, улучив паузу, он сказал:

— В такое время мы не должны конфликтовать. Надо быть вместе.

— Всем вместе? Или за исключением Паши? — внезапно спросила мама.

Ее слова не сдавались, а голос ослаб.

— Пашу мы обязаны вызволить, — ответил отец.

— Давно ждала, когда ты это предложишь… О чудовищной ошибке, — если нападение на человеческую жизнь можно назвать ошибкой! — надо немедленно сообщить товарищу Сталину. Он ужаснется!

Нарком встал и направился в коридор, впервые не посоветовавшись с отцом. По дороге он тайно метнул в маму короткий взгляд, который не был прощальным, а был восторженно-изумленным. Тайну его я успела перехватить.

В ту же ночь арестовали старичка-химика. Когда он пришел от нас, его уже ждали… Об этом сообщил отец, потрясенно примчавшись днем из своего наркомата. Прежде он никогда днем оттуда не отлучался: нарком мог обходиться без разных управлений и трестов, но без «мозгового треста» не мог.

Мама уже вернулась из мединститута: в тот день у нее была всего одна лекция.

Отец, не отрывая глаз от того стула, на котором вчера сидел старичок, рассказал, что в наркомат приходил следователь («галантный такой молодой человек с длинными восковыми пальцами») и два часа допытывался, что у нас накануне говорил старичок. Оказывается, он собирался использовать свою химическую науку, чтобы отравлять озера и реки.

— Академиком ему стать не придется… — прошептал отец.

— Если и от него мы отступимся! — ответила мама.

Она недолюбливала заброшенного родственника, но сейчас его забросили чересчур далеко. К тому же она не умела идти на попятную, как отец не умел забывать свои «святые долги». Так они и стояли друг перед другом посреди комнаты, не зная, как совместить эти тяжкие неумения с навалившимся на них временем.