Зло - Хруцкий Эдуард Анатольевич - Страница 20

— Нет. — Ельцов сделал глоток пива.

Раньше он бы не понял, зачем Володе кодеин. Но зона научила многому. В кодеине содержался опиум, а если принять несколько таблеток, можно было прилично заторчать.

А за столом начался обычный веселый разговор. Какие все-таки разные люди сидели рядом с Анохиным и Ельцовым.

Спившийся чемпион — вышибала в кафе; Володя, непонятно чем занимающийся, но имеет за спиной пару сроков, Джангир Абалов — известный политический карикатурист, Юра Славков, кандидат экономических наук, бывшая надежда Института экономики, Гена Смолин, когда-то аспирант-историк, а ныне известный катала. Да и у остальных биография была пестра и непересказуема.

Полтора литра водки разлетелись быстро. Народ решил сбрасываться.

И тут Ельцов увидел Кретова. Раздобревшего, в потертом пиджачке, в рубашке клетчатой, мятой.

Он подошел к столу и поставил со стуком две бутылки портвейна.

— Моя дань, братцы, — хрипло засмеялся Кретов.

— Садись, — махнул рукой, приглашая, Смолин.

Кретов уселся на лавке, подвинув Володю.

— Вить, пока не начали квасить, — сказал Игорь, — давай отойдем, пошепчемся, дело есть. Вон и столик свободный образовался.

— Пойдем, Игорек, с тобой куда скажешь. — Кретов налил полный стакан пойла, именуемого портвейном, и пошел к пустому столу.

Анохин сделал знак Ельцову: погоди, мол.

Они отошли, а через некоторое время Юрий подошел к ним.

— Не прогоните? — спросил он севшим от ненависти голосом.

Сел. Тяжело посмотрел на Кретова

— Ну что, падло, узнал меня?

— Ты… — подавился словами Кретов.

— Я, сука, я. Значит, помнишь.

— Я не хотел… — Голос Кретова сел. Он не говорил, а выталкивал из себя слова.

— А сигаретой лицо прижигать хотел? А бить ногами тебя тоже заставили? Где мои часы и зажигалка? Не забыл, как ты их у меня реквизировал?

Ельцов схватил Кретова за отвороты пиджака, рванул. Тот ударился животом о стол.

— Он тебя, Витя, сейчас уроет здесь, и никто за тебя слово не скажет. — Анохин закурил сигарету. — У тебя один выход есть: рассказать нам, как все было.

— Что рассказать? — переспросил Кретов.

— А то, что ты мне тогда на «даче» поведал, только более подробно.

— Я не могу.

— Тогда я тебя инвалидом на всю жизнь сделаю, а может, и убью, — жестко ответил ему Ельцов.

Он сам подивился этому внезапно пришедшему спокойствию. Словно вместе с хмелем из него выветрилась ненависть к этому человеку.

— Ты не посмеешь, — Кретов пришел в себя и заговорил спокойно и нагло, — я тебя, если тронешь, в ментовку сдам. Ты же только откинулся. А потом, кому веры больше — тебе или мне?

— Мне, — отрезал Анохин, — я же тебя подагентурил. Выгнали тебя за воровство. И не просто выгнали из партии и органов, но и разжаловали. Так что поверят мне.

Ельцов глядел на Кретова. Его лицо, испитое, дергающееся, посеревшее от страха, было так не похоже на то, что осталось в памяти. В отделении на допросе с ним говорил жестокий, наглый, уверенный в своей безнаказанности человек.

— Что вы от меня хотите? — справившись с испугом, спросил Кретов.

— Ты нам все расскажешь, Витя. — Ельцов снова рванул Кретова на себя, поднес к его лицу горящую сигарету. — Ты не сомневайся, я на зоне многому научился, окурок о твою рожу погасить мне западло не будет.

— Вы тут потолкуйте, — Анохин встал, — а я пока ребятам о твоих делах, Кретов, расскажу. Они знаешь, что из тебя сделают? Мало не покажется.

— Знаю, не надо, — внезапно спокойно ответил Кретов. — Где говорить будем?

— На «даче». — Анохин взял его за плечо, встал.

Лицо Витьки исказила гримаса боли.

— Пусти, Игорь, я сам пойду.

Они вышли на запруженную машинами Пушкинскую. В Столешниковом колыхалась человеческая река. Но на «даче» было пусто и безлюдно. После бензиновой гари здесь пронзительно пахло зеленью. Сюда почему-то не долетал шум улицы. Казалось, что они уехали на старую окраину Москвы.

Сели у маленького столика.

— С чего начинать-то? — угрюмо спросил Кретов. — Может, за бутылкой кто сбегает? Мне насухо трудно говорить.

— На, — Анохин достал из кейса фляжку коньяка. — Пей.

Витька отвинтил пробку, отхлебнул.

Ельцов смотрел, как ходит его кадык, и ему нестерпимо хотелось вбить эту фляжку в гнилозубый рот Кретова. Витька, наконец, оторвался от бутылки, зажмурился, вытер рот рукавом.

— Ну, поехали. Что говорить-то?

— При чем здесь Болдырев?

— Ты помнишь, он майором был начальником УГРО в Балашихинском райотделе?

— Помню, — ответил Анохин.

— Ну а я тогда в Кучино подгорел. В магазине «Мерный лоскут». Помнишь Яшку?

— Спектора?

— Ну.

— Помню

— В общем, зачастил я к нему, ну, выпить, отрезик взять, денежки. В общем, переборщил я, Яшка, сучонок, меня обэхээсникам сдал. Те разозлились, что я на их делянке пастись начал, и заложили меня Болдыреву. Тот с меня подробное объяснение взял и сказал, что ходу ему пока не даст. Понял я тогда, что попал к нему в полную зависимость. И вдруг его в МВД забирают. А через год примерно меня вызывают в министерство. Я струхнул, думал, узнали там о моих делах с агентами.

— Кусочничал? — брезгливо спросил Анохин.

— Всякое было.

— Давай дальше.

И Кретов давал. Он допил коньяк и поэтому, а может, и выговориться, наконец, захотел, вылить из себя всю накопившуюся боль и грязь воспоминаний, потому что даже подлецы переживают все, как обычные люди, говорил много и подробно. Анохин еле успевал незаметно менять кассеты диктофона.

Медленно опускались голубоватые прозрачные сумерки. Вышли на вечернюю прогулку наглые московские коты. Город, как огромный речной трамвай, осторожно вплывал в ночь.

Наконец Кретов бросил на землю недокуренную сигарету.

— Все, ребята, я сказал, что знал.

— Ну и молодец. — Ельцов встал.

— Только, если что, я от всего откажусь.

— Не выйдет, Витя. — Анохин вынул диктофон, нажал кнопку.

«…мы приехали к этому ювелиру с обыском. Постановление у нас было. Все чин чинарем. Болдырев сказал, чтобы ни один камушек в Израиль не ушел…» — проговорил механический голос Кретова

— Суки!… — Кретов прыгнул на Анохина.

Ельцов достал его с правой. Коронным крюком. Вполсилы.

Витька завалился на газон. Он смотрел, как уходят его враги, крутил головой, чтобы прийти в себя. А потом заплакал. Но это были не пьяные слезы. Он плакал от злобы и бессилия.

Он шел к себе на Трубную, квартиру эту ему помог получить Болдырев, когда его взяли в спецгруппу, и ощутил в голове звенящую тяжесть.

За всю жизнь его никогда так не били.

— Боксер сраный, погоди, падло кочегарное. Я на тебе отыграюсь. Кровью умоешься.

Он шел и придумывал кровожадные планы мести. Поднялся к себе на второй этаж. Открыл дверь. В лицо ударил затхлый воздух грязного белья, табачного перегара и сивухи. Радостно завизжала, затявкала крохотная лохматая дворняжка. Бросилась к Кретову, обняла лапами ногу.

— Мальчик… мальчик… соскучился, бедный… ну, пойдем, пойдем гулять.

Кретов поднял собачонку на руки. Она лизала его лицо горячим влажным языком, и Витьке стало хорошо и спокойно. Словно ушли все неприятности, словно не бил его сегодня Ельцов. Рядом с ним было единственное существо, которое любило его и ради которого жил на этой мерзкой земле бывший опер Витька Кретов.

Порыв ветра, прохладного, с запахом молодой листвы, ворвался через открытую балконную дверь. Вздулась и взметнулась занавеска — казалось, женщина в белом шагнула в комнату. Видение это было настолько реальным, что Ельцов вздрогнул.

Над городом бесчинствовала ночь. Ветер с шумом проносился над кронами чахлых дворовых деревьев. Накатывали невидимые в темноте тучи, и казалось, будто чья-то рука стирает с неба звезды.

— Дождь будет. Сильный. Возможно, гроза. — Ельцов-старший вышел на балкон.

И словно в подтверждение его слов, вдалеке полыхнула зарница.