Восстание на «Св. Анне» - Гервасьевич Лебеденко Александр - Страница 5

Я вынул папироску и зажег спичку. На мгновенье глянуло на меня лицо Андрея, какое-то сосредоточенное, совсем не такое, каким я видел его днем и прошлой ночью, но ветер сейчас же задул огонь.

Я зажег вторую спичку, уткнувшись головой в самый угол сходящихся бортов и прикрывшись полами плаща.

«А вдруг стукнет?» — подумал я. И сразу же успокоился. Не такое лицо у него сейчас.

Я протянул ему портсигар. Он не взял и отвел портсигар крепкой, корявой рукой. Я почувствовал ее прикосновение на пальцах.

— Жалеете? — тихо спросил Андрей.

Я понял, но все же спросил, чтобы скрыть смущение:

— Кого жалею?

— Что не заарестовали.

Усилием воли я справился со смущением. Что крутить, — надо говорить прямо.

— Нет, не жалею.

Андрей помолчал.

— А если я еще раз в трюм полезу?

— Не полезешь, — уверенно сказал я.

— Как знать? — упорно твердил Андрей.

— Это, Андрей, страшное дело. Раз на него решиться можно, но повторить нельзя. Нет, не верю.

— А это не страшное дело?.. Трюм чем набит-то? Бочки с порохом да ящики с динамитом.

— Страшное, Андрей, да не мы его делаем.

— Не мы, а кто?

— Не мы, словом. Без этого, видно, нельзя. Ну, взорвешь «Святую Анну». Что же, ты все оружие уничтожишь? Эк его полно по всей Европе! Если бы мы с тобой могли все уничтожить, всюду, — я бы, может быть, первый фитиль-то поджег бы.

Андрей подхватил горячо и уверенно:

— А вот красные все хотят уничтожить! Все!

Я почувствовал в его словах большую уверенность. Фитиль, который он собирался поджечь в трюме, казался ему концом протянутого по всему миру, ко всем арсеналам, ко всем пороховым погребам, ко всем складам оружия, бикфордова шнура. Вот оно что! Вот она, вера, толкающая вперед этих голодных, разутых красноармейцев на всех фронтах Советской республики. И Андрей, этот простой матрос, сын рабочего, ничем особенно не выдающийся, в тылу у белых пытался, рискуя жизнью, поджечь один из бесконечных концов этого шнура. А сколько их, таких Андреев?! Кто прочтет их мысли на обветренном спокойном, иногда угрюмом лице?!

Я ушел в каюту, долго читал и заснул около полуночи.

Глава вторая

В восемь утра я опять стал на вахту. Глухое полярное утро почти ничем не отличалось от ночи. На востоке протянулась серая полоса неподвижных туч, чуть-чуть озаренных светом зари, еще скрывающейся за горизонтом. Кругом темно, но эта темнота стала мягкой, и уже можно уловить очертания парохода, но берега все еще тонули в черноте слившихся воедино моря и неба.

Несмотря на темень, на палубе возня. К полдню должен показаться Мурманск, и матросы, под выкрики и шутки, надраивают палубу при свете керосиновых фонарей, чтобы появиться в порту, как подобает фартовой океанской команде. Тусклые пятна света от покачивающихся фонарей медленно движутся туда и сюда, обнаруживая серые мокрые доски палубы. На краях брезента, у выхода из люка, висят, поблескивая, тонкие сосульки, и пушистая изморозь покрыла белую гладкую стену капитанской каюты.

Море неспокойно. Время от времени фонтаны брызг перелетают через борта, и матросы со смехом убегают в сторону от неожиданного ливня. Крепкие, замерзающие на лету капли звонко падают на палубу и, как ртутные шарики, катятся к борту, чтобы по ватервейсам вновь скользнуть в море. Белый пар идет изо ртов уборщиков, красные пятна фонарей то и дело скрываются за облаками человеческого дыхания.

Только к десяти часам утра рассвело. Серо-розовая дымка затянула горизонт, и острая багрово-красная полоска солнца проглянула среди двух склоненных к горизонту густых синих туч. Фонари на палубе погасли, лишь кой-где в окнах кают продолжали гореть желтоватые язычки электрических ламп. Море показало все ту же игру белых барашков, и унылые берега вновь отделили толстой чертой синеву моря от серого неба.

Снежные скалы еще ближе придвинулись к пути корабля. Тяжелой грудой поднималась каменная земля и слепыми глазами смотрела на мертвое пустынное море.

Вскоре белым пятнышком показался на берегу Мурманский маяк, и вся свободная команда высыпала на палубу.

Какой порт не славится своей панорамой с моря! Какими только ласкательными и гордыми именами не окрестили моряки всех стран Лиссабон, Марсель, Геную, Одессу, Севастополь!

Мурманск в те времена не был похож на своих собратьев. Суровая природа дальнего севера не одарила его красотой южных портов. Здесь не было ни горделиво украшенных набережных, ни зеленых эспланад, ни бульваров.

Безлюдные тундры отрезали его от жилых мест и мешали этому единственному незамерзающему порту огромной страны превратиться в кипучий интернациональный город. Человек вырвал у северного скалистого побережья клочок низкой, болотистой прибрежной полосы, и на нем в несколько лет вырос полярный город.

Лысые горы притиснули его к морю. Ни леса, ни рощ, ни даже кустарников нет ни в городе, ни вокруг него. Серые деревянные пристани, построенные во время войны, десятки рельсовых путей, невзрачный вокзал и длинные ряды наскоро сколоченных деревянных домов и бараков — вот и весь Мурманск тех дней.

Он выплыл как-то неожиданно из-за поворота неприветливого берега и быстро рос на наших глазах, пока бросательный конец толстого троса, пущенный сильной рукой одного из матросов «Св. Анны», не шлепнулся о деревянный помост пристани.

На пристани, против обычая, никого не было, кроме служебного персонала и нескольких матросов. Это удивило меня самого и, по-видимому, всех находившихся на борту «Св. Анны». Удивление наше возросло еще больше, когда мы заметили, что выходы с пристани заняты часовыми, которые никого не подпускали к пароходу.

Как только сходни, громыхая толстыми, расшатанными колесами, легли на палубу «Св. Анны», на пароход вошел военный патруль во главе с офицером, который немедленно прошел вместе с капитаном в его каюту.

Мы везли оружие. Поэтому меры военной охраны были необходимы. Но, когда капитан заявил, что, по приказанию командующего гарнизоном, никто, кроме его самого, не сойдет сегодня на берег, среди матросов поднялся плохо сдерживаемый ропот. Капитан пообещал лично съездить к начальнику гарнизона и уладить дело. После этого команда успокоилась. Капитан действительно сейчас же уехал, а на судне началась разгрузка и погрузка угля. Впрочем, это была только частичная разгрузка. Снесли на берег почту, кое-какие грузы, тюки, и ящики, адресованные в Мурманск, но люки, ведущие в нижний трюм с оружием, оставались плотно затянутыми брезентами, и у них появились часовые в форме одной из частей мурманского гарнизона.

Старший поднялся на мостик и зло забегал взад и вперед.

— Что это такие строгости? — спросил я его, глядя в сторону, на бухту, где стояли готовый к отходу большой ледокол, серый приземистый миноносец и два-три мелких парохода.

— Черт их знает. Наверное, не от радости, — ответил старший и сплюнул за борт.

Затем трубка переехала у него из одного края рта в другой, и, обернувшись ко мне, он со злою усмешкой спросил:

— А вы что-нибудь уже прослышали?

— Я ничего не слыхал. Я с утра на вахте, — как мог спокойно, ответил я.

— А матросня разве не поведала вам городские сплетни?

— Матросы, — сказал я с ударением, — едва ли знают больше нас с вами. Ведь на берегу никто из них не был.

— Подумаешь! Шепнули словечко-другое. Те же часовые. Мало здесь красных? Вот и пошло.

— Что пошло? О чем вы говорите?

Он осмотрел меня с ног до головы — это была его обычная манера — и, опять отвернувшись, процедил, стискивая зубами трубку:

— Фронт проваливается. Здесь ждут восстания. Из Архангельска нет вестей.

— Вам это капитан сказал?

— Нет. Пока тоже слухи. Ведь в команде не только красные, есть и наши...

При этих словах он опять неприязненно посмотрел мне в лицо, словно хотел подчеркнуть разницу между нами.