Восстание на «Св. Анне» - Гервасьевич Лебеденко Александр - Страница 29

— Ребята, я заявляю, что мы, то есть я и Николай Львович, окончательно присоединяемся к вам. Если будет борьба, если понадобится вступить в бой, мы оба будем на вашей стороне. Пусть это знают все.

На минуту мне показалось, что сейчас, в ответ на торжественные слова Кованько, раздадутся приветственные крики, но кубрик принял нашу декларацию молчаливо, как нечто должное и неизбежное. Да и в самом деле: уже одно наше присутствие здесь в такой момент говорило за себя. Ни капитан, ни белые власти никогда не простили бы нам присоединения к восставшей команде.

Андрей подошел к Кованько и положил ему руку на рукав.

— Не пугайтесь, товарищи. Мы вас не выдадим! — И потом, заметив смущение Кованько, прибавил: — Нас все-таки сила, и вы нам тоже здорово поможете... Вы народ образованный... С вами нам легче.

Я не знаю, что думал в эту минуту Кованько, но причина его смущения мне казалась понятной. Он собирался снизойти к массе, а эта матросская масса ответила ему предложением своего покровительства. Я же сам почувствовал от этого некоторый прилив бодрости. Я никогда не мнил себя героем, хотя в трусости меня никто не смог бы упрекнуть. Но теперь поддержка этих крепких, сильных духом ребят была для меня приятной.

После совещания Андрей и его товарищи решили произвести разведку. Они постановили с наступлением сумерек распахнуть дверь на палубу и выставить самодельное чучело матроса. Если стрельбы не последует, то Андрей и Загурняк пойдут ночью через бак к коку за порциями. Вопрос о пище очень беспокоил всех в кубрике. На поверку оказалось, что ни у кого никаких запасов еды нет, нет даже сухарей и пресная вода на исходе.

Санька Кострюковский с прибаутками принялся мастерить из тряпок и старой матросской куртки чучело. На белой тряпочке он намалевал глаза, нос, рот и всячески старался придать своему чучелу вид человеческого лица. Для этого он, высунув язык, подрисовал ему брови, вывел на лбу морщины и напялил на затылок чучела матросскую фуражку. Когда фигура была готова, матросы достали короткую палку и насадили на нее тряпичную куклу, втиснутую в форменную матросскую куртку. Затем Загурняк с шумом распахнул дверь, и тотчас же луч прожекторного фонаря ударил в кубрик. Но Санька Кострюковский уже лежал на ступеньках, спрятав голову за высоким окованным порогом, и немедленно выставил чучело наружу.

Немедленно один за другим раздались два выстрела с высоты командного мостика, и пуля со свистом врезалась в карниз двери. Санька отдернул чучело назад, и дверь, к ручке которой Загурняк заблаговременно привязал шнурок, захлопнулась.

Мы убедились в том, что нас сторожат и днем и ночью и что выход на палубу грозит смертью.

После этого все решили лечь спать. Только Загурняк остался на ступеньках с браунингом в руке, на случай какого-либо трюка со стороны капитана. Мне уступил свою койку один из матросов. Механики и кочегары устроились на полу. Я очень устал, но заснуть не мог. В кубрике было душно, и, кажется, никто не отдохнул в эту первую ночь восстания. Матросы то и дело вставали и тянулись к баку с водой. Все пили понемногу, чтобы только прополоскать горло, и опять ложились на скрипучие двухъярусные койки, утонувшие в облаках табачного дыма и человеческих испарений.

Утро не принесло изменений. Кубрик продолжал оставаться осажденной крепостью. Просыпаясь, матросы громко жаловались на то, что нет воды помыться, и продолжали лежать на койках, не зная, куда девать свободное время. Затем начались жалобы на тесноту и голод. То один, то другой подползали по ступенькам к высокому порогу и смотрели на мостик, где по-прежнему возвышались фигуры капитана и старшего.

Я и Кованько чувствовали себя плохо: мы ничем не могли помочь восставшим. Мы занимали в кубрике две койки, пили воду, съели два крошечных пайка сухарей, собранных изо всех мешков и узелков.

К середине дня солнце накалило палубу судна, служившую потолком кубрику. Время тянулось мучительно медленно. Мы изнемогали от духоты, табачного дыма и жажды. Казалось, все преимущества были на стороне капитана, и дело должно было кончиться сдачей бунтовщиков французским или английским властям. Матросы лежали на койках, обернувшись лицом к стене, и дремали. Андрей, Яковчук и Кас о чем-то беседовали на койке Каса в дальнем углу кубрика, но потом разошлись.

— Табак дело, — сказал Андрей, подходя ко мне. — Еще день-два голода, и ребята сдадут. Надулись, как сычи. А то, может быть, еще и двое — трое суток продержатся.

— Ты что, боишься, что они перейдут на сторону капитана? — спросил я Андрея.

— Нет! Это уж нет. Плохо вы нашего брата знаете. Теперь они уже определились. Но что делать-то дальше? Теперь ребята захотят пойти напролом, на штурм, да боюсь, много жертв будет, а толку никакого. Пожалуй, нам сейчас выгоднее терпеть и выжидать. Ведь им тоже не легко. Пароход идет еле-еле. Должно быть, некому уголь подбрасывать. Ну пока вот терпим, — а потом видно будет, а может быть, и еще что придумаем. — При этом в глазах его неожиданно сверкнул прежний бодрый огонек.

— Я вижу, ты уже придумал. Если есть что, так выкладывай!

Андрей сел на койку и зашептал:

— Ладно. Открою вам, Николай Львович. Задумал я ночью возобновить свой поход на трюм, благо практика была. Только теперь на передний.

— Что такое? Что это значит? Ты опять хочешь взрыв устроить?!

— Нет, Николай Львович, нет. Хочу в темноте к трюму пробраться, брезент отогнуть, доски приподнять да оттуда винтовок достать с патронами. Поняли?

Я смотрел и все не мог сообразить, шутит ли он или говорит серьезно. Задумал ли он выполнимое дело или это просто решение отчаявшегося человека?

Словно угадав мои мысли, он сказал:

— Думаете, не выйдет? А я думаю, что выйдет. С вечера дверь откроем, а как луч фонаря загаснет или отклонится в сторону, — я и шмыгну ползком по палубе к трюму, сниму шины и потихоньку сдвину доски в сторону. В тени за лебедкой, за мачтой, меня не увидят, я и шмыгну вниз. Обратно уже будет проще.

Этот план сразу привел в восторг Кованько.

— Да ведь это замечательно! Ну и обстрел же мы закатим отсюда! Прямо бой в окопах. Здорово!

— Что это вы обрадовались, словно мешок с хлебом нашли? — спросил Загурняк.

— Какой там мешок! Нашли, как капитану по загривку нашлепать.

Матросы, лежавшие на койках, как трупы, свесили вниз босые желтые ноги.

По команде Андрея весь кубрик запел песню.

— Пусть господа подумают, по какому такому случаю мы здесь горло дерем! — кричал Андрей.

План Андрея не казался мне легко выполнимым. Я знал, что капитана не так-то просто перехитрить. Но отговаривать Андрея я не стал.

Когда стемнело, Андрей засел на ступеньках трапа и приготовился ползти на палубу. Но луч прожекторного фонаря смотрел прямо в отверстие двери. Казалось, что световое пятно срослось с дверью и куском палубы у порога.

Только перед утром, отчаявшись, Андрей сполз со ступеней в кубрик, где ждали его товарищи. План не был выполнен, и люди сидели насупившись. Едва Андрей успел растянуться на койке, как вдруг в кубрик через дверь влетел какой-то серый предмет. Все вздрогнули. На полу при свете тусклой лампы мы увидели небольшой круглый сверток.

Яковчук, сидевший у стола, нагнулся и поднял сверток.

Это был смятый и замусленный кусок оберточной бумаги. Яковчук развернул его над самым столом, и тогда маленький, аккуратно свернутый кусочек белой бумаги выпал на серые доски. Яковчук бережно развернул его и прочел:

«Еще неделю назад радиотелеграфист, по приказу капитана, отдал радио, что мы тонем. Все думают, что нас нет. Не сдавайтесь. Потерпите. Друг».

Я подошел и взглянул на бумажку. На крошечном засаленном клочке блокнота была выведена надпись в несколько рядов корявыми печатными буквами.

— Кто бы это мог быть? Ведь это оттуда, — сказал я.

— Глазов, верно, — сказал Кострюковский.

— Холуй? Что ты!.. Нет, быть не может, — возразил Кас.