Гуарани - де Аленкар Жозе - Страница 22

Воцарилось молчание.

Вдруг тучи разверзлись, молния, извиваясь как змея, метнулась по небу, и огненный вихрь ударил в могучий кедр, высившийся перед навесом.

На глазах у всех дерево расщепилось; одна половина его осталась на месте, другая рухнула наземь. Она ударила Фернана Айнеса в грудь и отшвырнула в глубь веранды.

Товарищ его долгое время стоял в оцепенении. Потом он весь затрясся, как в лихорадке. Он хотел было перекреститься, но его рука, с оттопыренным большим пальцем, так и застыла в воздухе; зубы его стучали, лицо перекосилось, он был одновременно и страшен и смешон.

Монах побледнел; казалось, молния настигла не другого, а его самого. Ужас на мгновение исказил его лицо. Но тут же сардоническая усмешка снова появилась на губах, в которых после внезапного потрясения все еще не было ни кровинки.

Потом, когда первый испуг прошел, оба кинулись к пострадавшему, чтобы оказать ему помощь. Тот сделал над собою усилие, упираясь одной рукой о землю, слегка приподнялся, и изо рта его вместе с хлынувшей кровью вырвались слова:

— Гнев божий!

Понимая, что тела уже не спасти, умирающий обратился мыслями к душе; слабеющим голосом он попросил брата Анджело его исповедать.

Нунес отнес своего товарища в выходившую на веранду комнату и положил на кровать.

Уже совсем стемнело, комната была погружена во мрак; только по временам молния озаряла своим голубоватым светом исповедника, который склонился над умирающим, чтобы лучше расслышать голос, становившийся все слабее и слабее.

— Выслушайте меня и не прерывайте, отец мой, я чувствую, жить мне осталось считанные минуты. Пусть мне и нет прощенья, может быть, я все же смогу искупить мою вину.

— Говорите, брат мой, я слушаю вас.

— В ноябре прошлого года я приехал в Рио-де-Жанейро. Меня приютил один мой родственник. И он, и его жена приняли меня очень радушно.

Родственник мой немало скитался по сертану и долгие годы вел жизнь авентурейро. Однажды он предложил мне отправиться вместе с ним, сказав, что поездка эта может принести нам обоим богатство.

Несколько раз мы возвращались к этому разговору, и в конце концов он открыл мне свою тайну.

Отец некоего Роберио Диаса, поселенца из Баии, выведал у одного индейца, что в сертанах этой местности имеются залежи серебра, причем настолько богатые, что добытым металлом можно было бы вымостить все улицы Лиссабона.

Когда Диас пробирался по непроходимым и диким лесам, он записал свой путь, так чтобы по записям этим в любое время можно было отыскать место, где находятся залежи.

Свиток с этими записями у него украли, да так, что владелец даже не заметил пропажи, и, в результате многих событий, рассказать которые у меня нет сил, план очутился в руках моего родственника.

Сколько преступлений уже было совершено из-за этого клочка пергамента и сколько бы еще совершилось в будущем, но вот господь покарал сейчас меня, последнего, кому досталось это кровавое наследство!..

Силы, казалось, совсем оставили умирающего. Помолчав, он совсем слабым голосом продолжал:

— С приездом губернатора, дона Франсиско де Соузы, пошел слух, что Роберио, будучи в Мадриде, предлагал Филиппу Второму купить обнаруженные им залежи, но, ввиду того что король оказался недостаточно щедр, передумал и предпочел молчать.

Истинная же причина его молчания, которое все приписывали досаде, была известна только моему родственнику, в чьи руки попал свиток: приехав в Испанию и обнаружив, что его обокрали, Роберио был уже не прочь получить хотя бы ту сумму, которую ему обещал король.

Ключ к этим залежам, к несметным богатствам, превосходящим все сокровища багдадского калифа, находился в руках моего родственника. Нуждаясь в верном человеке, который мог бы ему помочь в его предприятии, он решил, что лучше всего подхожу для этого я и что он смело может разделить со мною все трудности этого дела и все надежды.

И я согласился стать соучастником этого преступления, этой кражи, отец мой… Это был мой первый грех!

Голос несчастного сделался еще глуше. Склонившийся над ним монах слушал его с открытым ртом, жадно ловя каждое слово, которое вырывалось у умирающего.

— Бодритесь, сын мой!

— Да, я должен сказать все!.. Зачарованный описанием этих баснословных сокровищ, я стал все чаще думать о них. Нечестивая мысль превратилась в желание… потом в замысел… в план… и в конце концов толкнула меня на преступление! Я убил моего родственника, а его жену…

— Дальше… — сдавленным голосом прошептал монах.

— И выкрал свиток!

Улыбка радости пробежала по лицу брата Анджело.

— Теперь мне остается только уповать на милость господню и искупить зло, которое я содеял. Роберио мертв, но его несчастная жена живет в Баие…. Я хочу, чтобы свиток отдали ей… Вы мне обещаете, брат Анджело?..

— Обещаю. А где свиток?

— Он… спрятан…

— Где?

— В этом… тут вот…

Началась агония.

Брат Анджело, наклонившись ниже и прильнув ухом к губам умирающего, на которых клокотала кровавая пена, приложил руку к его груди — проверить, бьется ли сердце; казалось, он хотел отдалить последний вздох, чтобы вытянуть из несчастного еще одно слово.

— Где, где? — не своим голосом повторял монах.

Предсмертные конвульсии все еще длились; последний трепет жизни — лампады, которая мерцает, перед тем как потухнуть, — затихал в холодеющем теле.

Наконец монах увидел, как одеревеневшая рука приподнялась и указала на стену; он услыхал, как застывающие, но все еще дрожащие губы исторгли наконец долгожданное слово:

— Крест!

Брат Анджело вскочил и окинул комнату взглядом безумца; в изголовье кровати стоял большой грубо отесанный крест с вделанным в него железным распятием.

Яростным движением монах схватил крест и переломил его о колено. Распятие упало на пол; из обломков дерева вывалился смятый свиток пергамента.

Брат Анджело зубами сорвал печать и, подбежав к окну, при свете молний прочел написанные на пергаменте красными буквами слова:

«Истинные и точные записи о путешествии, совершенном Роберио Диасом-отцом в год благодати 1587 в краю, прилегающем к Жакобине, где господь сподобил его открыть самые богатые залежи серебра, какие только существуют на свете, с обозначением всех примет и линий экватора, на которых упомянутые залежи расположены. Начат 20 января в день святого великомученика Себастьяна и окончен в светлое воскресенье, когда мы, по милости божией, благополучно прибыли в означенный город Сан-Сальвадор».

В то время когда монах вчитывался в эти строки, умирающий, корчась в предсмертных муках, все еще ждал, что получит отпущение грехов и последнее помазание.

Но взгляд брата Анджело впился в клочок пергамента, который был у него в руках; он сел на скамью и, низко опустив голову, погрузился в глубокое раздумье.

О чем он думал?..

Он не думал, он бредил. Его разгоряченному воображению предстали горы серебра, беспредельный океан расплавленного металла, сверкающий белизной. Волны этого океана то собирались в складки, то ровно катились, одетые хлопьями пены, которые искрились в лучах солнца созвездиями бриллиантов, изумрудов, рубинов.

По временам на гладкой, точно полированной поверхности, как в зеркале, возникали сказочные дворцы, образы женщин, соблазнительных, как гурии мусульманского рая, или просветленных, как ангелы пресвятой девы, покровительницы ордена кармелитов.

Так прошло полчаса. Безмолвие нарушалось только хрипами умирающего и раскатами грома. Потом все смолкло, и воцарилась зловещая тишина. Грешник испустил дух, так и не получив отпущения.

Брат Анджело поднялся. Не задумываясь, он сорвал с себя рясу и швырнул на пол. На спинке кровати висело мирское платье — он тут же надел его. Потом снял с мертвого оружие, схватил фетровую шляпу и, прижав к груди пергаментный свиток, кинулся к двери.

На веранде раздавались шаги Нунеса, который прогуливался под навесом.

Монах заколебался; присутствие этого человека натолкнуло его на новую мысль: он схватил рясу, накинул ее поверх только что надетого платья и, спрятав в рукав шляпу авентурейро, прикрыл голову большим капюшоном, после чего открыл дверь и направился к Нунесу.