Дневник мамы первоклассника - Трауб Маша - Страница 11

16 октября Ниже плинтуса, Ожегов — форевер

Делали домашнее задание. Рисунок в книге — посередине корова, а вокруг изображения продуктов — молоко, ряженка, кефир… Нужно найти тот, который к корове не имеет отношения. Ну, с хлебом мы определились быстро. Еще там был нарисован какой-то продукт, одинаково похожий и на колбасу, и на сыр. Мы с Васей спорили, что это такое.

— Это кирпич, на который птичка накакала, — предположил Вася.

— Но даже если это сыр или колбаса, то все равно их из коровы делают, — рассуждала я.

— Как это?

— Ну, сыр делается из молока, а молоко дает корова…

— Нет, я про колбасу спрашиваю.

И что я должна делать? Рассказывать про то, как делают колбасу на заводе? И из чего именно? Про кишки, внутренности и туалетную бумагу для вкуса? Это у моей мамы была такая присказка про колбасу за два двадцать — что ее из туалетной бумаги делают.

— А это что? — ткнул пальцем в рисунок ребенок.

На рисунке была нарисована отбивная. Такая сочная, с жирком, на косточке. Разговора об убийстве животного было не избежать.

— Я больше не буду есть корову, — заявил Василий, — а я ее, кстати, ел когда-нибудь?

— Ел.

— И как она мне? По вкусу?

— Вроде бы да.

— Больше не буду. Никогда, — категорично сказал ребенок, вставший на путь вегетарианства.

На обед я как раз запекла ему телятину.

— Это кто? — спросил сын, увидев жаркое.

— Это не кто, а что. Жаркое, — пыталась увильнуть от прямого ответа я.

— А кем оно раньше было?

— Телятиной.

Вася кивнул и поел. Телятина у него не корова.

Сели делать русский язык. Надо было придумать предложения к схемам. «Наступила осень», — придумала я, а Вася записал.

— Идет моросящий дождик, — сочиняла я, глядя в окно. — Небо стало серым. Деревья роняют листья, как слезки. Природа плачет, не желая расставаться с теплом и светом. И люди плачут. Потому что без света и тепла жизнь умирает.

— Мама, я сейчас тоже заплачу, как природа, — сказал сын.

— Васенька, не плачь, весной ведь опять будет тепло. Потекут ручьи, появятся листочки.

— Я не от этого, — буркнул он, — я не могу столько написать. Это долго. Как раз к весне и закончу.

— Ладно, давай напишем: «Падают желтые листья», — предложила я.

— У всех мамы — мамы, а у меня — писссательница, — бурчал сын, выводя слово «падают».

Я посмотрела в тетрадь. Вася написал «жолтые».

— Вася, после «ж» буква «ё», — сказала я.

— А ты откуда знаешь?

— От верблюда. Знаю и все. Правила такие.

— Много ты знаешь… Ты же не учительница. Только учительница все знает, — обиделся сын.

— Все знать невозможно.

— Вот я и говорю. Ты не можешь знать все. Ты знаешь, как суп варить, как еще что-то там делать, а как слова пишутся, нам Светлана Александровна говорит. Не буду исправлять.

— Будет ошибка. Исправь.

— Не исправлю. Жолтые, там «о» слышится.

— А пишется «ё».

— Нет.

— Ладно. — Я глубоко вдохнула и выдохнула. — Книжке ты поверишь?

— Поверю, — согласился сын.

Я полезла в шкаф и достала словарь Ожегова. Толстенный. Бухнула его на стол. Нашла слово. Показала.

— Ну что? Поверил?

— А здесь все слова есть? — с ужасом спросил Вася, глядя на книгу.

— Почти. Но не все.

— Мама, а может, я буду китайский учить вместо русского?

— Ага, там вообще иероглифы. Их не писать, а рисовать надо.

— А Светлана Александровна знает, что слов так много?

— Думаю, догадывается.

— Сколько же ей учиться пришлось?

— Я, между прочим, тоже долго училась.

— Но ты же не все знаешь, а Светлана Александровна — все.

Аа-а-а. Это кошмар какой-то. Авторитет матери ниже плинтуса.

Еще я боюсь, что Василия постигнет такое же разочарование, как и меня классе в шестом. Я тоже свято верила печатному слову, точнее, в печатное слово. В книге же не могут написать неправильно. И когда впервые заметила опечатку, то долго считала, что меня обманули, как маленькую. Книги, оказывается, пишут люди… Примерно тогда же учитель для меня перестал быть учителем, а стал просто человеком.

У нас был историк. Кондратьев. Его почему-то все по фамилии называли. Он вел то ли обществоведение, то ли еще что-то. Бывший юрист. Именно он научил меня отличать состояние аффекта от состояния алкогольного опьянения. Мы на уроке разыгрывали судебные процессы — с прокурором, адвокатом, свидетелями… Помню, что я была адвокатом женщины, убившей мужа. Процесс я проиграла. Я думала, что состояние алкогольного опьянения, в котором находилась условная обвиняемая, смягчает вину. А Кондратьев… Тогда-то он и рассказал мне, как можно было выиграть. Доказать состояние аффекта.

Когда мы галдели на уроке, он брал классный журнал и грохал им по кафедре. Мы замолкали. Когда на школьной дискотеке мальчишки напились, он устроил проверку на трезвость. Просил произнести: «Союз Советских Социалистических Республик» или «Феликс Эдмундович Дзержинский». Кто-то еще мог это выговорить. Но на слове «процессуальный» раскалывались все. Он не пошел к директору, не позвонил родителям. Он выдал всем наклюкавшимся жвачку и отправил домой спать.

Он был полиглот. Знал то ли семь, то ли восемь языков… Никогда не сидел нормально за учительским столом. Или на столе, закинув ногу на ногу, или на первой парте, сдвинув учебники, или оседлав стул верхом где-нибудь между рядами. Он никогда не ходил в костюмных брюках. Джинсы, водолазка и пиджак. Ходили слухи, что даже директриса не могла заставить его сменить джинсы на более уместные в те годы в школе строгие серые синтетические брюки. Нам, восьмиклассникам, казалось, что он старый. Сейчас я понимаю, что ему было за тридцать. Совсем молодой.

Я училась на первом курсе института. Кто-то из бывших одноклассников позвонил и сказал, что можно съездить в гости к Кондратьеву. Собирается компания — несколько человек. Просто так, без повода. Кондратьев сам предложил — из школы он к тому времени уволился. Так уж получилось, что нас в результате оказалось двое — я и Игорь, учившийся двумя классами старше.

Спальный район, блочная серая девятиэтажка, заплеванный подъезд. Я была в ступоре. Кондратьев был настолько не похож на всех остальных — остальных учителей. Я не могла поверить в то, что он живет так же, как все. Как я, как Игорь. В такой же серой девятиэтажке. В школе он только делал вид, что такой же. А на самом деле… Он должен был жить в каком-то особенном доме или в особенной квартире. Двухэтажной, круглой… я не знаю какой. Другой. Необычной. А здесь — такой же раздельный санузел, две маленькие комнатенки, темный коридорчик.

Второй раз я испытала шок, когда Игорь поздоровался с Кондратьевым за руку и назвал его Анатолием. На вы, но без отчества. Я не знала, что все старшеклассники звали Кондратьева только по имени. Игорь выгрузил на стол то, что нес в пакете. Бутылка вина, водка… Кондратьев поставил на стол две тарелки — с порезанными колбасой и сыром. Сказал, что жена с сыном уехали отдыхать, поэтому еды больше нет. Я и не знала, что у него есть жена и тем более сын. Игорь с историком пили водку, оставив вино для меня. Обсуждали кино, музыку, политику. Было понятно, что они часто так встречаются. Я не понимала и половины того, о чем они говорили. Уже поздно вечером Кондратьев сказал мне, что в шкафу лежит постельное белье и мы с Игорем можем лечь в большой комнате. Игорь кивнул, как будто не в первый раз здесь оставался. Я же лихорадочно засобиралась домой. Представить, что я буду спать в квартире учителя, Кондратьева… — это было уже слишком. Тем более с Игорем, которого я и по школе-то смутно помнила. А еще я ревновала. Историк был МОИМ любимым учителем, он МЕНЯ всегда выделял. А оказывается, не только меня. Я тогда обиделась на Кондратьева. Такой детской вселенской обидой.

Совсем недавно я случайно встретила Игоря. На улице. Я его не узнала, он меня узнал.