С НАМЕРЕНИЕМ ОСКОРБИТЬ (1998—2001) - Перес-Реверте Артуро - Страница 4

ЭКСПРЕСС

Никогда бы не подумал, что в наше время кто-нибудь интересуется творчеством Рамона де Кампоамора. Поэтому я так обрадовался, когда несколько молодых людей спросили меня насчет строфы о дочках и матерях, которую я процитировал несколько недель назад, уже не помню, по какому поводу. Боюсь разочаровать своих читателей, но речь идет не о большом произведении. Это одна из знаменитых «Притч» Кампоамора. В ней всего две строчки:

А дочки дам, что так меня любили,

меня в предмет для поклоненья превратили.

Увы, эти слова вполне справедливы по отношению не только к дону Рамону, но и ко мне самому, а также ко многим мужчинам моего возраста.

Что ж, у меня появился прекрасный повод поговорить о доне Рамоне Кампоаморе-и-Кампосорио (1817—1901), великом поэте, еще при жизни познавшем славу и всеобщую любовь, а после — гонимом, забытом и презираемом сегодняшними законодателями литературной моды. Современники не могли простить поэту его успех, но свойственное нам подлое стремление заклеймить творца после его смерти — явление совсем иного рода. В самом лучшем случае его называют вульгарным пустословом и дешевым философом, говорят, что его стихи пошлы, слащавы и вообще устарели. И, откровенно говоря, эти обвинения отчасти справедливы. Кампоамора можно обвинить в банальности, всеядности, обилии проходных стихов на случай. Это давно всем известно.

И тем не менее, Кампоамор — великий поэт. Его стихотворения «на случай» вызывают у читателя улыбку, заставляют восторгаться и переживать. Существует замечательная антология Виктора Монтоли, вышедшая в издательстве «Катедра». Все, кому интересно, могут обратиться к ней. Сам я почти ничего не смыслю в поэзии, если не считать творчества Кеведо, Мачадо, Мигеля Эрнандеса и кое-каких вещей блистательного Пепе Иерро. Менестрелей и прочих скоморохов, поющих о догмах и канонах, хватает и без меня. Я могу лишь посоветовать вам с головой погрузиться в собрание сочинений дона Рамона. Не знаю, существует ли современное издание, но в библиотеках можно отыскать экземпляры старых книг. Стихи этого астурийца из Навии, остроумного, ироничного, добродушного, этого короля салонов, идола всех матерей и дочек конца прошлого века нужно глотать в один присест, а потом приступать к поиску истинных перлов. Вот в чем радость искушенного читателя. Отыскать на белоснежных страницах с ажурными закладками и затейливыми виньетками прелестный бред: «В человеческом сердце великая тайна сокрыта, // словно в стершихся буквах на старых кладбищенских плитах» или «Матушка дома и бог в небесах», споткнуться об обманчивую нежность «Кто бы мог написать!», подсмотреть забавную любовную сценку в «Свидании в небесах», стихотворении о постаревшем байроновском Дон Жуане, или услышать «Разговор двух величий»:

— Что тебе нужно от меня?

— Мне? Ничего. Просто не загораживай мне солнце.

А «Экспресс»! Он полон длиннот, мелодраматичен, иногда откровенно скучен, но читателю стоит набраться терпения и дойти до третьей песни. Строки: «В надежде на короткое свиданье, печальный призрак тщетно ищет Вас» заставляют трепетать даже самых отъявленных скептиков.

В юности я любил Кампоамора так же сильно, как Тенорио де Соррилью и Беккера. Возможно, потому, что одна из моих бабушек, элегантная белокурая сеньора, которая дни напролет плела кружева на балконе, вспоминая о редких счастливых днях, часто собирала внуков и декламировала стихи, которыми зачитывалась в юности. Я до сих пор слышу ее голос, сдержанный, звучный и чистый. Я помню, как мы плакали, когда она произносила последние, роковые строки «Экспресса», в предчувствии которых так ныло мое сердце:

В бреду, в слезах прощания слова

я вновь и вновь невнятно повторяю.

Я вас любил. Теперь я умираю.

МОРСКИЕ ВОЛКИ

Они мечтают поскорее выйти на пенсию, чтобы ходить на рыбалку, когда им вздумается. Они знают о море побольше бесчисленных морских лис, которые толпятся на регатах, выпячивая груди в бушлатах от модных дизайнеров. Они мало смыслят в моде — на такие вещи у них просто нет денег. В лучшем случае они могут позволить себе лишь скромную барку с парусом, едва способную выдержать порыв левантийца или капризы Атлантики. Они могут быть любого возраста, но большинство — зрелые люди, от сорока до пятидесяти, худые, смуглые и нервные или, наоборот, тучные и невозмутимые. Их зовут Хинес, Пако, Маноло или как-нибудь в этом роде, без затей. Недели напролет они сидят в своих мастерских, конторах и лавках, с нетерпением дожидаясь выходных. В субботу встанут чуть свет, а то и вовсе не будут ложиться, прихватят корзинку с бутербродами и отравятся на поиски улова. Самые нетерпеливые иногда совершают вылазки по вечерам, после работы, или поднимаются пораньше и спешат с удочкой на мол, а потом, через пару часов, когда их Мария уже суетится в кухне, готовя завтрак для малышей, забегают домой, чтобы на ходу выпить кофе и положить в холодильник свежую рыбу к ужину.

Я не выношу, когда животных — пусть даже рыб — убивают ради забавы, а не для того, чтобы утолить голод. Однако должен признать, что рыбаки — высшая каста двуногих охотников. О речных рыболовах я знаю немного, а вот за теми, кто выходит на промысел в море, наблюдаю с детства. Еще мальчишкой я восхищался мужчинами — женщин среди них мало, — способными часами неподвижно сидеть в лодке, уставившись в одну точку и ожидая, когда начнет клевать. По ночам, когда ведешь свою яхту вдоль берега, ориентируясь по маяку в порту, в темноте, случается, вспыхнет фонарь рыбацкой лодки или мелькнет огонек сигареты. Иногда из-за туч выходит луна, и в ее тусклом свете можно разглядеть лес удочек на корме. Но самые удивительные из них — те, кто готов качаться на волнах безлунной ночью, при свете фонаря, которого хватает лишь на то, чтобы ты мог заметить их, проходя мимо, и включить на носу сигнальные огни. Если настроить радио на девятый канал, можно услышать, как они переговариваются на собственном условном языке, чтобы не могли подслушать конкуренты: «Сколько у тебя… скверно… здесь ничего… я там, где обычно, только чуть подальше…» — и все в том же духе. А утром они расходятся по домам, потные и небритые, чтобы их Пепы, Марухи и Лолы, которые давно уже видеть не могут эту рыбу, превратили улов в воскресный обед. По пути они непременно останавливаются у роскошной трехпалубной яхты, пришвартованной в зоне для важных персон, и, неодобрительно качая головой, роняют своим товарищам: «Нет, с такого борта удочку не забросишь».

Время от времени каждый из них навеки зарекается приближаться к любому предмету, даже отдаленно напоминающему лодку. Но они все равно продолжают выходить в море. Тащат с собой внуков, часами торчат на молу, наблюдая, как рыбачат другие, рассказывают небылицы, смотрят в небо и предсказывают погоду куда точнее Мальдонадо по телевизору. Они ревниво охраняют свои секреты и ни за что не откроют их даже лучшим друзьям: бухта, где попались два морских угря, мыс, мимо которого часто проходят косяки, мелководье, где можно сидеть неделями. Их сердца принадлежат морю, хотя бо?льшую часть своей жизни они проводят на земле. И хотя никто из них в этом не признается, дело вовсе не в улове — все равно они станут выходить в море: на рыбалку или просто так. Едва ли хоть один из них сумел бы внятно объяснить, зачем им это нужно. Возможно, тишина, одиночество и волны подскажут им ответ. До линии берега — темной полосы в их жизни — остается почти полмили.