Комендантский час - Хруцкий Эдуард Анатольевич - Страница 22

Шарапов услышал в ее голосе столько боли, что ему мучительно стало жалко эту немолодую, усталую женщину, и себя стало жалко, и самолеты детские.

— Курить-то можно у вас? — спросил он.

— Можно, курите. Только-только пришли мы.

Работницы сидели прямо у станков, на перевернутых ящиках, разложив на коленях свертки с едой. Никто не обратил внимания на Шарапова, видимо, люди привыкли к посторонним.

— Товарищи! — сказала председатель завкома. — К нам пришел лектор, товарищ… — она обернулась к Ивану.

— Шарапов.

— Шарапов, он вам расскажет о текущем моменте.

Женщины оставили еду, как по команде, повернулись к Ивану.

Он подошел поближе, поглядывая на эти с надеждой смотрящие на него лица.

— Я, товарищи работницы, за другим пришел, — Шарапов перевел дыхание, — совсем за другим. У меня дело особое. — Иван еще раз оглядел собравшихся. — Я, товарищи женщины, из милиции…

— Ишь ты, — удивленно сказал кто-то.

— О текущем моменте говорить не стоит. Всем нам этот момент известен прекрасно. Наступает фашист, идет к нашей столице. Поэтому я к вам за помощью пришел.

— За помощью? — насмешливо спросила высокая работница. — Ишь ты! Бабоньки, милиция у нас помощи просит. Ну давай нам наган — мы ворюг ловить будем. Лучше скажи, что ты в Москве делаешь? Муж мой, братья на фронте. А ты, мужик здоровый, у баб помощи просишь…

Наверное, никогда в жизни ему не было так плохо, как в эту минуту. Густой, липкий стыд обволок его сознание, но вместе с ним, вернее, сквозь него прорывалось какое-то огромное и горячее чувство. Теплый комок сдавил горло и мешал, не давал говорить. Только бы не заплакать!

А женщины уже кричали. Все. До одной. И упреки их были горьки и несправедливы.

Тогда он шагнул к ним. Вдохнул глубоко, словно собирался нырнуть:

— Товарищи женщины!

Голос его внезапно обрел силу и звучность. Стал звонким и упругим, как много лет назад, когда Иван служил в кавалерии.

— Товарищи работницы! Я служу в милиции. Но, что войны касается, я вам отвечу. Не обижайтесь, конечно, но, когда ваши мужья еще при мамкиной юбке сидели, я уже на гражданской войне кавалеристом был. Имею ранения. Если желаете, могу рубашку снять, у меня под ней весь послужной список имеется. Потом с кулачьем дрался, хлеб вам добывал. Потом все это от бандюг сохранял. Вот, значит, какая мне жизнь выпала. Я от фронта не бегал. Только есть у нас партия большевиков, и она приказала мне с фашистами здесь бороться.

Женщины замолчали.

Иван перевел дыхание.

— Вы думаете, что враг там только, на фронте? Нет. Фашист на что надеется? На панику среди нас. Как только мы испугаемся, тут он и победит. Вот за этим мы в Москве и оставлены. Что? Не слышу? Нет, не потому я к вам пришел. Хочу просить вас от имени московской рабоче-крестьянской милиции помочь нам.

— Да как помочь-то?

— Сейчас расскажу. Вы слыхали, конечно, что кто-то ракеты во время бомбежки пускает? Слыхали. А в очередях сволочь панику сеет. То-то. Помогите нам. Двое ваших рабочих недавно в трамвае задержали злостного паникера. Честь им и хвала. Они показали свою высокую пролетарскую сознательность. Я вот хотел рассказать о всевозможных уловках врага, и вижу, что вас, товарищи работницы, долго агитировать не надо. Правильно я говорю?

— Да чего там!.. Сами не маленькие!..

Иван подошел к работницам, сел на ящиках и неторопливо повел разговор.

Данилов

— Этот, что ли, дом? — Данилов полез в карман за папиросами.

— Этот самый.

— Сколько выходов во дворе? Спички есть?

— Два, Иван Александрович. — Черкашин зажег спичку.

— Людей поставил?

— С утра, товарищ начальник.

— Ну, добро тогда. Поди проверь посты, а я пока покурю на воздухе.

Черкашин, чуть волоча раненную еще в двадцатых годах ногу, пошел к воротам. Данилов остался один. Вот бывает же так: кажется, всю Москву облазил за двадцать лет работы в угрозыске, а в этом переулке со смешным названием Зоологический не довелось. Хороший переулок, очень хороший. Здесь жить здорово. Зелени много и тишина. Вон листьев сколько накидано.

Казалось, что на тротуаре постелили ковер ржаво-желтого цвета. Листьев было много, и они мягко глушили шаги, пружиня под ногами.

И внезапно Данилов поймал себя на странной мысли. Ему захотелось сесть на трамвай и поехать через всю Москву в парк Сокольники. Дребезжащие вагоны начнут кружить по узеньким улочкам, пересекут шумное Садовое кольцо. Проплывут мимо три вокзала, начнется Черкизово. Приземистое, зеленое, деревянное Черкизово. А потом будет сокольнический круг. Там он выйдет из вагона и пойдет в рощу. Нет, не к пруду с пивными палатками и каруселями, а в другую сторону. На тропинки, по которым так приятно бродить одному в тишине.

— Товарищ начальник!

Голос Черкашина вернул его из Сокольников в Зоологический переулок.

— Вы, никак, заболели, Иван Александрович?

— Да нет, это я так. Ну что?

— Порядок.

— Ох, Черкашин, Черкашин, у тебя всегда порядок. И когда в сороковом за Лапиным приезжали, тоже был порядок.

— Вы, товарищ начальник, мне этого Лапина всю жизнь вспоминать будете, наверное.

— На то я и начальство, чтобы вспоминать. Мне тоже это кое-кто напоминает. Дома он?

— Дома. Не выходил.

— Ну, раз так, пошли.

— Еще кого-нибудь возьмем?

— А зачем? Ты ребят внизу, в подъезде, поставь.

— Иван Александрович, да как он в подъезд-то попадет?

— Ножками, Черкашин, ножками.

— А мы на что?

— Человек смертен, через него перешагнешь и иди дальше.

— Ну это вы зря.

— А ты что же, до ста лет жить хочешь?

— Да хотя бы. Не от бандитской же пули умирать.

— Это ты прав, я тоже хочу до ста. Только тогда нам с тобой делать нечего будет…

— На наш век хватит.

— К сожалению, верно. Какой подъезд-то?

— Вон тот.

— Этаж?

— Самый последний, пятый.

— Эх, Черкашин, не жалеешь ты начальство. Зови дворника.

— Ждет на пятом этаже.

— Молодец.

Они остановились у двери с круглой табличкой: «143».

— Значит, я позвоню, — повернулся Данилов к дворнику, — вы скажете Харитонову, что ему из военкомата повестка. Понятно? Ну и хорошо. Как мы войдем в квартиру, вы спуститесь этажом ниже и ждите, мы вас позовем, если понадобитесь.

Данилов повернул рычажок звонка. За дверью было тихо. Он еще раз повернул и еще. Наконец где-то в глубине квартиры послышались тяжелые шаги.

— Кто там?

— Это я, — сипло и испуганно выдавил дворник. Данилов выругался беззвучно, одними губами.

— Я это, дворник Кузьмичев. Повестка вам из военкомата.

— А, это ты, Кузя? Что хрипишь, опять политуру пил? Сунь ее в ящик.

— Не могу, расписаться надо.

«Молодец!» — мысленно похвалил дворника Данилов.

— Черт его знает! — Голос невидимого Харитонова был недовольным. — Я же инвалид, чего надо им?

Звякнула последняя щеколда, и дверь осторожно начала открываться. Черкашин с силой рванул ручку.

— Добрый день, гражданин Харитонов. — Данилов шагнул в квартиру. — Что у вас темно так?

— А вы кто?

— Я… Ну как вам сказать? Если точно, то начальник отдела Московского уголовного розыска, а это товарищ Черкашин из раймилиции. Еще есть вопросы?

Он все время наступал на Харитонова, тесня его в глубину квартиры, одновременно настороженно и цепко следя за его руками.

— Я думаю, нам лучше поговорить не здесь. Как вы думаете?

Все так же тесня Харитонова, он вошел в комнату, в которой пахло подгоревшим салом. На покрытом старой клеенкой столе стояла большая закопченная сковородка с едой, начатая бутылка портвейна. Но не это было главным. За столом только что сидели двое.

— Ваши документы, — хрипло сказал Харитонов, — ордерок.

Черкашин вынул ордер.

— Сейчас очки возьму, — Харитонов потянулся к пиджаку.

И тут Данилов понял, что пиджак не его, уж слишком он был мал для этой огромной, оплывшей фигуры. Но хозяин уже сунул руку в карман, и тогда Данилов ударил его ребром ладони по горлу. Харитонов икнул, словно подавился воздухом, и, нелепо взмахнув руками, рухнул на пол. В передней хлопнула дверь.