Правда сталинских репрессий - Кожинов Вадим Валерьянович - Страница 31

Итак, в основе социализма и коммунизма — "мысль прекрасная и плодотворная", "вывод из общего воспитания человеческого духа", но искаженные западными толкователями так же, как тиран искажает истинную суть монархического правления…

Корень проблемы в том, что для славянофилов — при всех возможных оговорках — была неприемлема частная собственность, и прежде всего частная собственность на землю (с их точки зрения, земля в конечном счете должна быть государственной собственностью и всенародным владением), И, утверждая, что содержание славянофильской мысли «выше» западного социализма, Хомяков исходил прежде всего из реального существования в тогдашней России крестьянской общины, могущей стать, по его убеждению, основой плодотворного бытия страны в целом.

"Община промышленная, — писал в 1848 году Хомяков, — есть или будет развитием общины земледельческой. Учреждение артелей в России… имеет круг действий шире всех подобных учреждений в других землях. Отчего? Оттого, что в артель собираются люди, которые с малых лет уже жили по своим деревням жизнию общинною… Конечно, я не знаю ни одного примера совершенно промышленной общины в России, так сказать, фалянстера — (имеются в виду опыты — впрочем, тщетные — устройства в 1830-1840-х годах «островков» социализма на Западе. — В.К.), но много есть похожего… Все это не развито; да у нас вся промышленность не развита. Народ не познакомился с машинами… Когда… устроится наш общий быт, все начала разовьются и… промышленная община образуется сама собой". Хомяков противопоставлял положение в России ситуации на Западе, где, как он писал, "стремление _*всеобщее и разумное*_ встречает везде неудачу", поскольку господствующие там во всех слоях населения "нравы… на допускают ничего _*истинно общего,*_ ибо не хотят уступить ничего из прав личного произвола" (курсив мой. — В.К.).

Итак, с точки зрения славянофилов, Россия, в отличие от Запада, способна осуществить ту "прекрасную и плодотворную" мысль, которая лежит в основе социалистических и коммунистических учений (Хомяков говорит в связи с этим и о "всеобщем и разумном стремлении", которое тем не менее на Западе неосуществимо). И это убеждение славянофилов, как показано в ряде новейших исследований историков, позднее во многом определило — несмотря на все разногласия — социалистические программы Герцена и даже Чернышевского.

Герцен, ставя вопрос о взаимоотношениях своего «лагеря» со славянофильством, недвусмысленно писал в 1850 году: "…социализм, который так решительно, так глубоко разделяет Европу на два враждебных лагеря, — разве не признан он славянофилами так же, как нами? Это мост, на котором мы можем подать друг другу руку". «Мост», о котором говорил Герцен, был вообще-то шатким. Но Герцен прав в том, что в России — в отличие от Запада — не было сильной и высокоразвитой собственно буржуазной (то есть, в частности, индивидуалистической) идеологии.

Необходимо сказать и еще об одном. Из вышеизложенного вовсе не следует вывод (хотя его нередко делают), что славянофилы заимствовали «мысль» социалистическикоммунистического характера у Запада; речь может идти лишь об использовании ими западной терминологии. Ибо славянофилы черпали свои основные идеи из изучения и осмысления истории самой России — прежде всего «нравов» русских крестьян, а также устремлений и образа жизни русских духовных подвижников. Позднее продолжатель славянофильской традиции о. Павел Флоренский так писал об этом:

"Идея общежития как совместного жития в полной любви, единомыслии и экономическом единстве — назовется ли она по-гречески киновией или по латыни коммунизмом, — всегда столь близкая русской душе и сияющая в ней как вожделеннейшая заповедь жизни, была водружена и воплощена в Троице-Сергиевой лавре преподобным Сергием и распространялась отсюда, от Дома Троицы…"

Ясно, что тот социализм-коммунизм, который стал реальностью после 1917 года, не совместим ни с учением славянофилов, ни тем более с заветами Сергия Радонежского. Но в то же время едва ли есть основания утверждать, что «мысль», лежащая в основе социализма-коммунизма вообще, была чужда России. Многие виднейшие русские идеологи начиная с середины XIX века так или иначе предрекали, что Россия пойдет именно по «социалистическому» пути, хотя подчас вовсе не считали его благодатным…

Так, основоположник новой русской философии Чаадаев, которого, кстати сказать, совершенно необоснованно зачислили в западники — о чем я не раз писал, — уже незадолго до кончины, в 1852 году, ставил вопрос: "Что можно противопоставить грозному шествию идеи века, каким бы именем мы её ни назвали: социализм, демагогия?" И отвечал: "Что до меня касается, я ничего не могу придумать". Говоря об уничтожении феодальных привилегий в ходе Французской революции, Чаадаев выражал своего рода недоумение: "Странное дело! В конце концов признали справедливым возмущение против привилегий рождения; между тем происхождение — в конце концов — закон природы… между тем все еще находят несправедливым возмущение против наглых притязаний капитала, в тысячу раз более стеснительных и грубых, нежели когдалибо были притязания происхождения". И многозначительное чаадаевское предвидение: "Социализм победит не потому, что он прав, а потому, что не правы его противники".

Русская мысль не только предвидела, что впереди — социализм, но и сумела с поражающей верностью предвидеть его реальную суть и характер. Лучше всего это осуществил один из очень немногих наиболее глубоких мыслителей XIX века Константин Леонтьев:

"Я того мнения, что социализм в XX и XXI веках начнет на почве государственно-экономической играть ту роль, которую играло христианство на почве религиозно-государственной… Теперь социализм еще находится в периоде мучеников и первых общин, там и сям разбросанных… то, что теперь — крайняя революция, станет тогда охранением, орудием строгого принуждения, дисциплиной, отчасти даже и рабством… Социализм есть феодализм будущего", который будет идти "попеременным путем — и крови, и мирных реформ…".

Вглядываясь в грядущее, Леонтьев утверждал в 1880 году, что "тот слишком*подвижный*(выделено самим Леонтьевым. — В.К.) строй", к которому привел "эгалитарный и эмансипационный (то есть «уравнивающий» и «освобождающий». — В.К.) прогресс XIX века… должен привести или ко всеобщей катастрофе", или же к обществу, основанному "на совершенно новых и вовсе уже не либеральных, а, напротив того, крайне стеснительных и принудительных началах. Быть может, явится рабство своего рода, рабство в новой форме, вероятно, в виде жесточайшего подчинения лиц мелким и крупным общинам, а общин — государству".

(Стоит отметить, что один из крупнейших представителей западноевропейской историософии XX века, Арнольд Тойнби, в 1971 году — то есть через 90 лет после Леонтьева — пришел к такому же выводу: "Я предполагаю, что человечество согласится на жесткую диктатуру ленинского типа как на зло меньшее, чем самоуничтожение или постоянная анархия, которая может закончиться только самоуничтожением").

В той же статье Леонтьев высказал истинное понимание так называемого прогресса: "В*прогресс*верить надо, но не как в*улучшение*непременное, а только как в новое перерождение тягостей жизни, в новые виды страданий и стеснений… _*Правильная вера в прогресс*_ должна быть _*пессимистическая,*_ а не благодушная, всё ожидающая какой-то весны… (мне представляется, что речь должна идти все же не о «пессимизме», а о беспристрастной объективности. — В.К.). В этом смысле я считаю себя, например, гораздо большим _*настоящим*_ прогрессистом, чем наших либералов. И вот почему. Они видят только завтрашний день, то есть какую-нибудь конституционную мелочь и т. п. Они заботятся только о том, как бы сделать еще несколько шагов на пути того равенства и той свободы, которые должны… довести их, шаг за шагом, до такой _*точки насыщения,*_ за которой эмансипировать будет уже некого и нечего (что и получилось после Февральской революции 1917 года. — В.К.), и начнется опять постепенное подвинчивание и сколачивание в формах еще невиданных воочию…" (выделено Леонтьевым).