Морские тайны - Голубев Глеб Николаевич - Страница 7

Алексеев начал читать размеренно и неторопливо. Полина Тихоновна слушала внимательно, подперев подбородок ладонью, и время от времени подтверждающе кивала. И Николай Павлович снова слушал все вопросы и ответы, ерзая на стуле и с тоской поглядывая по сторонам.

— Всё верно, всё правильно, — сказала женщина, когда следователь кончил читать.

— Тогда подпишитесь, пожалуйста, вот здесь и здесь.

Она тщательно вытерла руки, прежде чем бережно взять у Алексеева авторучку, и неуверенно поставила там, где он показывал, две робкие закорючки.

— Вот как будто и всё, Николай Павлович, — сухо сказал следователь.

Арсеньев промолчал.

— А бумаги, значит, вам никакие не понадобятся? Тогда я их спрячу, — облегченно вздохнула женщина и начала укладывать поаккуратнее письма и фотографии в коробке.

— Нет, спасибо, можете их убрать, — ответил следователь, собирая бумаги.

Но Арсеньев не удержался и спросил:

— А что это за фотография? — И взял карточку в руки.

На нерезком любительском снимке свирепо скалил зубы какой-то пират — голова повязана платком, правый глаз закрывает черная повязка, в зубах большущий ножик.

— Это он, Колька, — сказала мать. — Дурачился, вот и вырядился. Он любил дурачиться. Уже самостоятельным стал, а всё игрался как маленький.

Она посмотрела на адвоката и вдруг тихо спросила;

— Ну, как там?..

Арсеньев осторожно ответил:

— Ведь почти год прошел, Полина Тихоновна.

Она часто-часто закивала, вздохнула, потом сказала:

— А ведь вот письмо от него пришло. Верно это ай нет?

— Не письмо, а коротенькая записка, я же объяснял вам, Полина Тихоновна, — сказал следователь. — Положил он её в бутылку и бросил в море, когда тонули.

— Верно. Так и люди говорят. А чего же мне его не покажут?

— Деловое письмо, не личное, — пояснил Арсеньев.

— Говорят, ругает Голубничего?

— Да, пишет о нём.

— И теперь его судить станут, Голубничего-то?

— Да.

Полина Тихоновна задумалась, водя морщинистой рукой по клеенке, и было непонятно, что же она думает о Голубничем. А спросить адвокат не решался.

— А точно — Николай написал? — вдруг спросила она, испытующе посмотрев сначала на следователя, потом на Арсеньева. — Вы сами-то читали? Дали бы мне, я-то уж его руку знаю. Хотя плохи глаза стали...

— И мы читали, и специалисты сравнивали, для этого я и брал у вас его письма, Полина Тихоновна, — ответил следователь. — Он написал, Николай, это точно.

— Ну, тогда Голубничий виноват, — сказала она. — Колька врать не станет, он у меня с детства не врал.

Следователь встал. Поспешно поднялся и Арсеньев и крепко пожал Полине Тихоновне руку, стараясь не смотреть в полные слез глаза. Его взгляд задержался на фотографиях, чинно развешанных над комодом. Женщина заметила это и тихо сказала:

— На этой карточке он хорошо получился, правда? Снимался, как мореходку закончил. Тут и дружки его — Пашка Завитаев, Миша Сипягин. Все живы-здоровы, а он...

Лихо заломленные новенькие фуражки с капитанскими «крабами». Веселые молодые лица людей, тщетно старающихся выглядеть посолиднее.

«И такие же вот ребята погибли на «Смелом»! — думал адвокат, понуро шагая по скрипучему тротуару позади молчаливого следователя и невольно сутулясь под перекрестными взглядами из всех окон. — Эх, капитан, капитан...».

Отказаться от защиты? Но теперь это невозможно.

Надо взять себя в руки. Разве не приходилось Арсеньеву и раньше защищать людей, заведомо виноватых, весьма далеких от святости и не просто несимпатичных, а даже прямо неприятных ему? Такая уж адвокатская доля.

«Если человек отбрасывает тень и тень эта — темная, в ней легче всего спрятаться судебной ошибке», — вспомнились ему мудрые слова старика Баранцевича. Тот всегда любил повторять: «Симпатии симпатиями, а дело делом. Вы мне факты дайте, а не ваши тонкие чувства».

И горестный взгляд матери не доказательство вины Голубничего.

Морской институт почему-то находился вдалеке от взморья, совсем на другой окраине города. И занимал он старинное нескладное здание с толстыми колоннами у входа и облупившимися розоватыми стенами. Странный дом — приземистый, с круглыми башенками по углам, с огромными стрельчатыми окнами на первом этаже, а на втором — маленькими, как бойницы. Наверное, когда-то здесь жил помещик, и дом запечатлел в своей архитектуре его сумасбродный характер.

Поблуждав по узким коридорам и поднявшись по витой скрипучей лесенке на второй этаж, Арсеньев очутился перед дубовой дверью, украшенной черной табличкой с золотыми буквами: «Заместитель директора института инженер-капитан I ранга И.И. Морозов».

За дверью оказалась маленькая комната, где сидела за столом сухонькая старушка в строгом темном платье с глухим воротом и в старомодных очках с металлическими дужками.

— Что вам угодно? — спросила она Арсеньева тоном классной дамы давней гимназической поры.

— Мне бы хотелось видеть товарища Морозова.

— Профессора Морозова, — поправила старушка, подчеркнуто сделав ударение на первом слоге фамилии. — По какому вопросу? Из какой вы организации?

— Я из адвокатуры.

Подействовало. Старушка скрылась за другой дубовой дверью, тут же вернулась, с чопорным поклоном пригласив Арсеньева в кабинет.

Он очутился в просторной комнате с низким потолком. Окна слишком маленькие, темновато, к тому же стены обшиты черным мореным дубом. Под стеклянными колпаками смутно белеют модели разных кораблей. В углу большой старинный глобус.

Навстречу Арсеньеву из-за огромного письменного стола, которому зеленое сукно придавало сильное сходство с бильярдным, поднялся человек в морской форме с золотыми нашивками на рукавах. Он был так высок, что низкий потолок словно бы мешал ему выпрямиться во весь рост, поэтому он принял позу, несколько напоминающую вопросительный знак, — слегка подался вперед и склонил голову с венчиком редких седых волос.

— Прошу вас, — показал он на глубокое кожаное кресло перед столом. — Чем могу служить? — Морозов смотрел на Арсеньева младенчески-голубыми глазами из-под мохнатых бровей.

Николай Павлович объяснил, что он адвокат, которому поручена защита в одном сложном деле, связанном с морской катастрофой.

— Речь, насколько я понимаю, идет о гибели «Смелого»? — перебил его Морозов.

— Да. Вы об этом слышали?

— Конечно. Значит, вы будете защищать капитана Голубничего?

— Да.

— Не завидую вам, — строго сказал Морозов, покачивая головой. — Дело совершенно ясное, бесспорное, вы же прекрасно, надеюсь, понимаете. Море уносит двадцать две человеческие жизни в самом расцвете лет. Это ужасно! Этому нет оправданий, сколько вы ни ищите. И защищать его — малоприятная задача, извините меня за откровенность.

Арсеньев неопределенно кивнул и открыл блокнот.

— Алексей Леонидович Карпицкий ведь уже дал исчерпывающее заключение, — насупившись, сказал Морозов. — Это мой ближайший помощник, доктор наук. Пригласить его?

Он потянулся к звонку, но Арсеньев поспешил его остановить:

— Нет, нет, товарищ Карпицкий мне не нужен. Он ведь участвует в этом судебном деле, а встречаться защитнику с экспертом до суда, в неофициальной обстановке, у нас не принято. Поэтому я и решил обратиться непосредственно к вам, чтобы проконсультироваться по некоторым вопросам. Вы же крупнейший специалист в этой области.

— А что именно вас интересует? — подобревшим голосом спросил Морозов, приглаживая редкие седые волоски вокруг лысины.

— Насчет этого течения возле острова, где погиб корабль...

— Судно, — поправил Морозов. — Корабли бывают только военные, а все прочие, в том числе и рыболовные траулеры, именуются судами. Исключение представляют только суда, хотя и числящиеся в составе во­енно-морских сил, но не принимающие непосредственного участия в боевых действиях. Их называют не кораблями, а вспомогательными судами.

Популярно-поучающий тон начинал раздражать, но что поделаешь с этими учеными-специалистами? Арсеньев решил перейти прямо к делу: