Тайны ушедшего века. Власть. Распри. Подоплека - Зенькович Николай Александрович - Страница 26

Из приведенного выше фрагмента следует, что Сталин инициировал телефонный звонок в германское посольство. С подачи Жукова тезис о том, что Шуленбург сам обрывал телефоны советского НКИДа, разыскивая Молотова для вручения срочного сообщения, послужил основой для многократно описанной в литературе сцены растерянности членов Политбюро, собравшихся утром 22 июня в кабинете Сталина.

Все было так, как описано у Жукова, и в то же время не совсем так: начальник Генштаба стал очевидцем только второго акта этой сцены. Первый происходил раньше, и о нем знали лишь два человека: Сталин и Молотов.

Единственным человеком, которому Молотов доверился, взяв с него слово, что тот будет держать в тайне подробности, был писатель Иван Стаднюк:

— Обнародовать эти сведения пока нельзя. Они наделают много шуму за рубежом. Буржуазные писаки могут завопить, что никакого внезапного нападения Германии на нас не было, а была объявлена война, как полагалось по международным нормам…

Заинтригованный Стаднюк, работавший тогда над романом «Война», поклялся молчать как рыба. И услышал невероятную историю:

— 22 июня 1941 года между двумя и тремя часами ночи на моей даче раздался телефонный звонок германского посла графа фон Шуленбурга. Он просил срочно принять его для вручения важнейшего государственного документа. Нетрудно было догадаться, что речь идет о меморандуме Гитлера об объявлении войны. Я ответил послу, что буду ждать его в наркомате иностранных дел и сообщил Сталину о разговоре с Шуленбургом. Сталин ответил: «Езжай в Москву, но прими немецкого посла только после того, как военные нам доложат, что вторжение началось… Я тоже еду и собираю Политбюро. Будем ждать тебя…». Я так и поступил.

— А как же тогда относиться к мемуарам Жукова? — спросил писатель у Молотова. — Маршал пишет, что он, получив известие о начале немцами военных действий, с трудом заставил по телефону охранников Сталина разбудить его…

— Я тоже об этом размышлял, — сказал Молотов. — Полагаю, что дежурный генерал охраны Сталина, получив звонок Жукова, не доложил ему, что Сталин уехал. Не полагалось… И в то же время Сталин позвонил Жукову, тоже не сказав ему, что он в Кремле… Вам же советую писать в книге, что я узнал о намерении Шуленбурга вручить меморандум об объявлении войны от позвонившего мне дежурного по наркомату иностранных дел…

Если так было на самом деле, то подробности, рассказанные Молотовым, переворачивают наши прежние представления о начале войны, сложившиеся под влиянием многочисленных произведений художественной прозы и публицистики, где столь красочно живописалось о потере самообладания Сталиным. Выходит, вождь и впрямь проявил ту самую мудрость и прозорливость, которую воспевали придворные льстецы? Указание Молотову не принимать германского посла до тех пор, пока военные не доложат о начале боевых действий, — родилось экспромтом или было выношено заранее? Экспромтом — значит, спросонья, навскидку? И — в самую точку, что позволило ввести оправдывающий первоначальные неудачи термин о вероломности нападения?

Несходящиеся концы

В версии о происхождении термина «вероломное нападение», о его якобы рукотворно-искусственном характере есть, по крайней мере, два уязвимых места.

Первое: на чем было основано предположение Молотова, разбуженного ночью на даче звонком Шуленбурга, который просил о срочной аудиенции, где германский посол намеревался вручить меморандум Гитлера именно об объявлении войны. А вдруг подразумевалось нечто совсем иное?

И второе: несходящиеся концы в истории со звонком Жукова Сталину. В канун 50-летия Победы вышло еще одно, самое полное издание мемуаров полководца, в котором восстановлены купюры, сделанные в первых выпусках «Воспоминаний и размышлений», уточнены и дополнены отдельные эпизоды. Описание ночного звонка и разговор с охранником Сталина остались без изменений.

Начнем с первой неувязки.

Действительно, надо обладать сверхъестественной интуицией, чтобы на расстоянии, не видя даже выражения лица собеседника, догадаться, по какому поводу германский посол жаждет немедленной встречи с господином наркомом иностранных дел. Именно поэтому сенсационное признание Молотова, наверное, будет воспринято с определенной долей скептицизма.

И напрасно. Ибо массовое сознание, напичканное сведениями исключительно военного характера, совсем или почти ничего не знает о неафишировавшейся дипломатической стороне вопроса. Если первый и последующие дни боевых действий описаны тысячами авторов, которые, казалось, не выходили из кабинетов Генштаба и наркомата обороны, настолько все подробно изложено в горах литературы, то в тихие кабинеты старых облупившихся зданий на Лубянке, где в годы войны располагалось внешнеполитическое ведомство, похоже, мало кто заглядывал.

А между прочим, там тоже было горячо.

Весь день 21 июня, включая поздний вечер и часть ночи, непрерывно заседало Политбюро. Угроза нападения Германии ни для кого не была секретом. Обсуждали политические и военные меры на случай агрессии, которая могла начаться то ли в субботу ночью, то ли в воскресенье. Гадали, что у Гитлера на уме.

После продолжительного и жаркого спора Сталин настоял на том, чтобы прозондировать почву в Берлине. Молотов лично под его диктовку составил шифрограмму советскому послу в Германии Деканозову. Ему предписывалось срочно потребовать аудиенцию у министра иностранных дел Риббентропа и представить «устную ноту протеста» в связи с увеличением числа полетов немецкой авиации над советской территорией. В ноте указать число полетов — 180 за два месяца — с 19 апреля по 19 июня. Некоторые самолеты вторгались в глубь советской территории на 100–150 километров.

Деканозову ставилась задача: обсудить с Риббентропом общее состояние советско-германских отношений, высказать озабоченность по поводу их явного ухудшения, упомянуть слухи о возможности войны и выразить надежду, что конфликта можно избежать путем переговоров.

Через несколько часов зашифрованные указания из Москвы лежали на столе перед Деканозовым. Однако выполнить их оказалось непросто. Дежурный МИДа сообщил, что господина Риббентропа на месте нет, он в отъезде. Отсутствовал и государственный секретарь МИДа барон Вайцзеккер. После ряда настойчивых звонков около 12 часов дня удалось поймать Вермана, начальника политического отдела министерства.

— По-моему, — сказал Верман, — у фюрера какое-то важное совещание. Видимо, там и господин министр. Я не мог бы быть полезным?

Учтивого клерка пришлось столь же учтиво поблагодарить: Деканозову было предписано беседовать только с Риббентропом.

После двенадцати из Москвы посыпались нетерпеливые звонки. Молотов торопил — Политбюро во главе со Сталиным ждало вестей из Берлина.

Но вестей не было. Сталин мрачнел: судя по отсутствию Риббентропа и Вайцзеккера, невозможности связаться с ними в течение всего дня, дело принимало неприятный для Кремля оборот. Крепло подозрение, что германская сторона умышленно уклоняется от встречи.

В семь часов вечера в Наркоминделе расшифровали срочную телеграмму от посла в Лондоне Майского. Ее тут же передали в Кремль. Молотов зачитал содержание: находившийся в отпуске на родине сэр Стаффорд Крипс, британский посол в Москве, только что конфиденциально проинформировал коллегу, что немецкое нападение состоится завтра, 22 июня, в крайнем случае 29 июня.

— Что из Берлина? — спросил Сталин после того, как Молотов закончил чтение шифровки.

— Без изменений, — тихо и виновато проронил Молотов.

Телеграмма Майского, хотя он и раньше много раз докладывал о возможном нападении Германии, а также странное поведение Берлина вынудили Сталина сделать еще один зондаж:

— Надо пригласить германского посла Шуленбурга. Наркому иностранных дел будет это сподручнее.

Молотов отдал распоряжение своему ведомству. Встречу назначили на 21.30. В условленное время граф Шуленбург прибыл в кремлевский кабинет Молотова.