Лягух - Хоукс Джон Твелв - Страница 22

Несмотря на все, чему я его подвергал, несмотря на растягивание и напряжение, от которых я, например, страдал во время роста, Арман нисколько не изменился и демонстрировал это нам. Конечно, он никогда не оставался одинаковым: то раздувался до размера двух моих кулачков и становился коричневатым, то вновь приобретал зеленовато-синюю окраску, сверкавшую и истекавшую влагой, как при первом нашем знакомстве. Иногда мы с Мартой вместе склоняли головы: она пожирала глазами сидевшую на земле лягушку, а я переводил взгляд с лягушки на девочку и обратно, и Арман превращался в блестящий комок мокрой глины. Так мы наблюдали за ним, а он тем временем дышал и моргал большими темными глазами, которые когда-то в детстве зачаровали меня своим укоризненным, магическим взглядом. Бывали даже дни, когда на какой-нибудь открытой площадке, под бдительным оком небес, я не только сажал его на землю, как хотела Марта, но заходил еще дальше и передавал его девочке в руки. Порой меня охватывал страх, когда я видел свою лягушку в ее поистине ангельских ладошках, и губы Марты слегка приоткрывались и округлялись. На самом деле, мне, конечно, не стоило беспокоиться, поскольку Марта ни разу меня не предала и всегда возвращала мою всемогущую лягушку, когда я просил ее об этом. Впрочем, в такие минуты я замечал, с каким трудом и неохотой она выслушивала мои слова, пыталась понять мои желания и отказывалась от удовольствия лицезреть и осязать лягушку, которая, как ни крути, была все же моей.

Временами мне казалось, что Марта могла унести с собой вкус моей лягушки, хотя девочка и не проявляла подобных поэтических наклонностей. Марта повиновалась мне. А если бы она ослушалась? Что, если бы Арман меня променял не на старый вонючий бак, а на душистую девичью тьму? Еще неизвестно, до чего бы могло довести мою непредсказуемую натуру подобное происшествие.

Лишь однажды я легко, хоть и крепко, словно пустое, но целое яйцо, сжал в своих ладонях овальное личико Марты, которая взглянула на меня таким пристальным и призывным взглядом, какого я никогда не встречал в глазах Армана. И лишь однажды я наклонился и почувствовал дыхание, которое могло исходить только из ее ротика.

В последний раз я видел ее холодным зимним днем, когда Марта, одетая в фамильное подвенечное платье, доставшееся от бедняцкой семьи, которое под фатой, шлейфом и толстым пожелтевшим атласом скрывало то, что осталось от прежнего ребенка, позволила выдать себя замуж – точь-в-точь как когда-то Мари-Клод и моя дорогая Матушка. Это случилось через некоторое время после того, как Марта увлеклась мной и моей лягушкой, хотя она так усердно обхаживала нас и посвятила нам столько дней и ночей, что я уж было подумал: ее страстное влечение к Арману не угаснет никогда. Но оно угасло, как я обнаружил тем морозным утром, когда случайно присоединился к жалкой толпе крестьян в деревенской церкви. Даже моя загадочная Марта оказалась незащищенной от житейских ритуалов и условностей и, наверное, обрекла себя там, у алтаря, перед тем же самым крестом и неубедительным священником, что и моя Мама. Как только Марта дала брачный обет, которого я не услышал из-за того, что она говорила очень тихо, а крестьяне, наполовину заполнившие холодную церковь, слишком громко сопели, я понял, что Марта когда-нибудь обратится за помощью к аптекарю вроде нашего мсье Реми. Ведь мать бедняжки Кристофа тоже выдали замуж еще ребенком, и лишь самые доверчивые девушки прибегают в конце концов к яду.

Моя дорогая Матушка и Мари-Клод были, разумеется, доверчивы. Но у моей Мамы все же был Папа – сущая отрава для любой невинной невесты или жены, а Мари-Клод, благодаря своей жизнерадостной натуре, вскоре вырвалась из мертвой хватки условностей.

Но отчего Марта пошла за мной в тот день, когда я покинул церковь? Просто потому, как я наконец понял, что я уже давно стал живой легендой в Сен-Мамесе, хоть и не придавал этому большого значения. Такой же легендой, как св. Мамес – среди монахинь. Разве я не мог быть таким же святым, как Мамес? Паскаль – святой? Но кто сказал, что настоящий святой не может оставаться таким же скептиком, каким я был с самого рождения? Тому, кого провозглашают святым, нет нужды самому верить в святость.

Как только Марта ушла из моей жизни, исчез и Сен-Мамес. Этот парадоксальный момент я до сих пор вспоминаю с удивлением. Марта подарила мне статую св. Мамеса, а Папа, в некотором смысле, заставил меня ее опрокинуть. Однажды вечером, или утром, я пробудился от небытия (что время от времени случалось со мной, начиная с идиллического детства, на протяжении всей ложной хронологии моего созревания, и случается до сих пор) и обнаружил, что стою на коленях перед св. Мамесом. Да, перед единственным святым, с кем когда-либо ощущал родство, разве только пьедестал, на котором он высился неведомо сколько лет, исполненных святости и песнопений, лежал на боку, словно бы какой-то вандал незаметно прокрался к нам в ночи, чтобы совершить кощунство, а затем сбежать. А деревянная статуя моего непритязательного святого? Она тоже валялась на земле, наполовину скрытая колючей травой и полевыми цветами. Я внезапно проснулся и, стоя на холодных камнях, пережил потрясение, очарованный взглядом св. Мамеса, который лежал и смотрел на меня из своего постыдного положения. Я не осознавал ничего, кроме этого задушевного лица, которое попросту изгладило любые воспоминания о моем растерзанном виде, царапинах на руках и лице, а также о холоде, буквально сковавшем мою плоть и кровь в то светлое утро или вечер – поди разбери! Я сознавал лишь надругательство.

Стоило мне лишь пару раз неглубоко вздохнуть, и я узнал злодея. Себя самого, как вы уже догадались. И каков был результат этого внезапного, почти мгновенного самоопознания? Новый ужас! Не вина, не попытка самозащиты, не смущение или отрицание, но ужас! Возможно, я и не религиозен, но, несомненно, подвержен суевериям. После того, как Арман раз и навсегда сразил Папу, я бесповоротно опрокинул единственного святого, – или по меньшей мере его изображение, – который мог бы избавить меня от парализующей боли. Почему бесповоротно? Да потому, что, хотя деревянная статуя была относительно невелика и я бы мог без труда поднять ее, перенести и водрузить на пьедестал – так, чтобы ни один человек, который забредет в этот заросший травой уголок нашей богадельни, не заметил бы, что я натворил, – я все же не прикоснулся к ней. Но почему я не поставил святого на место, чтобы тем самым скрыть от смертных взоров все следы своего злодеяния? Да просто потому, что пьедестал, на котором он стоял, был слишком тяжелым и неподъемным для любого мужчины или мальчика. Высеченный из камня, он имел такую большую окружность, что я не смог бы даже обхватить его руками, а его цоколь был еще шире, не говоря уже о капители, на которой высился св. Мамес. Можно добавить, что старинный ремесленник снабдил эту капитель теми золотыми украшениями, которых был лишен сам святой. Поэтому мне вряд ли удалось бы вертикально поднять колонну, которую я раскачал и с грохотом обрушил в траву, где наверняка она и валяется до сих пор. Идеальная иллюстрация причины и следствия? Еще один негодный комментарий, не заслуживающий даже возражения. Но разве ужас, который вселило в меня падение святого, не был тем самым ужасом, которого я не испытал, став соучастником убийства Папы? Чушь! Правда, Сен-Мамес являл собой очередной пример того, как идеально обстоятельства моей жизни дублировали противоположные полюса моего желания, которое выражалось в моей зацикленности, с одной стороны – на Маме, а с другой – на Папе.

Так что благодаря Марте я нашел мадам Шапот (или она меня, как вам больше нравится). В ужасе от совершенного, пусть даже нечаянно, в том бессознательном состоянии, которое считал своей особенностью, я быстро вскочил на ноги и сбежал с места преступления, весь растрепанный и окровавленный, как уже говорилось, продираясь вслепую сквозь колючие заросли и утратив всякую ориентацию.

Вырвавшись из безумных объятий неухоженной природы, я услышал столь же безумный звонок – клаксон! сирену! все резкие предупредительные сигналы разом! – прикрепленный к рулю велосипеда мадам Шапот. Она показалась на дороге, на которую я набрел случайно, затем свернула, взмахнув подолом, в сторону и слезла на землю. Ну и видик же у меня, наверное, был: толстенькое тельце, исцарапанные, обильно кровоточащие лицо и руки, да к тому же широко растянувшийся от нового потрясения рот.