Семь футов под килем - Миксон Илья Львович - Страница 6

За ужином он что-то ел, пил, не ощущая ни запаха, ни вкуса, далёкий от происходящего вокруг. Вернул его на палубу «Ваганова» боцман Зозуля.

— Значит, так, — объявил он на всю столовую, — к полуночи в Эльба-реку войдём, ошвартовка в два тридцать. Ты, Смирнов, спокойно отдыхай себе, без тебя обойдёмся. Такому делу при солнце учиться надо.

«Да, конечно, — подумал Лёшка. — И я… У меня сегодня…»

— И поспать перед вахтой положено, — закончил Зозуля. — С восьми к трапу заступишь. Инструктаж на месте. Сменит тебя Шавров.

— Понятно, — без особого удовольствия отозвался матрос Шавров. — А я в город собирался.

— Значит, не пойдёшь.

— Значит, не пойду, — вздохнул Шавров.

Тут только Лёшка понял, что и ему не выбраться в Гамбург.

— Я тоже, — поднявшись с кресла, упавшим голосом произнёс Лёшка, — и я в Гамбург…

Чёрные брови Зозули сдвинулись вплотную.

На помощь Лёшке неожиданно пришёл Федоровский.

— Вы же знаете, товарищ боцман, — сказал он укоризненно, — такое событие у него, а вы…

— Что я? — искренне удивился Зозуля. — Я его поздравил, все видели. А дальше что? Что дальше? В рамку его портретную вставить? От работы освободить, пыль сдувать? Он есть матрос, а судно, между прочим, не в его честь названо.

— Но Константин Смирнов отец его! — напомнил Паша.

— Ты, Паша, не шуми. — Голос Зозули сделался спокойным и рассудительным. — Разберём с максумальной вдумчивостью. Итак, назвали траулер именем Константина Смирнова. А какая в том личная заслуга Алексея, сына его? Ни-ка-кая. Сын героя. Это, конечно, гордость и почёт, можно сказать. Но! — Зозуля высоко поднял руку с отставленным пальцем. — Но и ответственность. Персональная! Тем более в данном случае: Алексей наш не только сын героя-моряка, но и сам моряк, матрос. А что есть вообще матрос?

Никто не отозвался. Зозуля принял молчание за полное согласие.

— То-то, — удовлетворённо заключил он и принялся за компот.

Выйдя из столовой, Лёшка прошёл мимо своей каюты и забрался на спардек. Но и там показалось не очень укромно.

На корме, между рабочей шлюпкой и бочками с машинным маслом, лежал принайтовленный к палубе запасной якорь. Лёшка присел на него, как на скамью. Здесь его никто не мог увидеть. И почти не дуло. «Хорошее местечко», — отметил Лёшка. Он вспомнил, как когда-то играл на отцовском пароходе в прятки с капитанским сыном и чьей-то девочкой.

Лёшку и взрослые не смогли сразу найти. Подняли на ноги всю команду. Мало ли что могло случиться! Обнаружили его часа через два спящим под брезентовым чехлом рабочей шлюпки. Капитан сердито сказал, что если ещё раз повторится нечто подобное, он очистит борт от всех посторонних.

Лёшка засопел, набычился и с вызовом выкрикнул:

«Это папин пароход!»

Все рассмеялись. Мама крепко схватила Лёшку за руку и потащила в отцовскую каюту. Лёшка не плакал, он упирался и упрямо твердил: «Это папин пароход, папин!»

Рыболовные флотилии Советского Союза промышляют во всех широтах, от Ледовитого океана до Огненной Земли, от Балтики до Японского моря.

По всему миру пролягут голубые трассы «Константина Смирнова», большого белого парохода.

Почему-то Лёшка представлял себе теплоход имени отца только белым. Белым-белым.

На душе вдруг стало горько и защипало глаза. Зачем ему пароход? Пусть самый большой, самый новый, самый белый! Ему нужен отец, живой, здоровый, весёлый. Родной человек. Ты его редко видишь, долго ждёшь, но он возвращается. Теперь ждать нечего, отец уже никогда не спросит: «Как дела, сын?» И ты, как бывало, не скажешь: «Нормально, папа».

Разве нормально ставить человека к трапу, когда у него такое на душе? А завтра все отправятся в Гамбург, он же, этот человек, останется!

Обида сдавила горло. Лёшка сознавал, что всё это ничто в сравнении с большим и настоящим горем, которое вновь переживал сегодня, но боль от обиды на боцмана не стихала. Он чувствовал себя одиноким, заброшенным, никому не нужным, как в ночь отхода из Ленинграда.

Судно сбавило ход. Вода за кормой клокотала тише, не так вздрагивала палуба. Лёшка вылез из своего убежища и огляделся. Море кончилось. «Ваганов» медленно двигался по широкой полноводной реке. От тёмного берега с проблесковым маяком быстро шёл катер.

— Федоровский, на руль! — дважды сказало радио.

На входе и выходе из порта, в узкостях и других сложных для плавания местах к штурвалу становился Михаил Федоровский, лучший рулевой. Федоровский не только первоклассный матрос, он и английский язык хорошо знает. Лоцманы — немцы, датчане, голландцы, шведы, турки — все отдают команды по-английски.

— Подать люстру! Выбросить штормтрап! — скомандовали сверху.

За борт вывесили большой рефлектор с сильными лампами и спустили верёвочную лестницу с деревянными ступеньками.

Лоцманский катер вплотную прижался к борту, и человек в плаще ловко вскарабкался по штормтрапу наверх. Яркий свет за фальшбортом погас. Катер быстро отдалился, и «Ваганов» опять набрал скорость.

У берега в тёмной воде Эльбы змеились отражённые огни. Их становилось всё больше. Вскоре показался целый городок, холмистый, зелёный; редкие огни и цветные лампочки над верандой ночного ресторана светились сквозь кружево ветвей.

На открытом пригорке, за яхтными причалами, стояло двухэтажное здание с обзорной вышкой и мачтой, серебряной в луче «юпитера». Вдруг вспыхнуло пламя. Оно отделилось от крыши, затрепыхало на ветру, взлетело к рее на мачте.

«Красный флаг!»

Зазвучала музыка.

Он узнал мелодию, но не поверил себе: слишком неожиданной и невероятной была она здесь, на Эльбе. Невидимый оркестр вступил в полную силу. Берег, река, небо в неярких звёздах — всё запело вокруг, и гордо откликнулся тифонный бас «Ваганова».

«Наш гимн, советский!»

Лёшка невольно принял стойку «смирно».

Сотни раз слышал он Гимн Советского Союза, но никогда не испытывал такого глубокого волнения.

Ему почудилось, будто стоит он на виду у всего мира и весь мир смотрит на него, словно он, Лёшка, не палубный практикант, не матрос, а Чрезвычайный и полномочный представитель СССР Алексей Константинович Смирнов.

Всё смолкло. Лишь мерно колотил под палубой главный двигатель.

Лёшка очнулся от волшебного видения.

Зелёный городок исчез за элеватором. Тёмное небо, тёмные берега, тёмная Эльба.

Стало до жути одиноко. И как совсем ещё недавно Лёшка бежал от всех, так сейчас он бросился к людям. На одном дыхании взобрался по наружным трапам наверх и задержался у радиорубки. Двери были настежь открыты. Николаев убирал в стол пишущую машинку.

— Видели? — взволнованно спросил Лёшка. — Здорово! Кто это?

Выслушав объяснение, Лёшка повторил с чувством:

— Здорово! — Но тут же сник и произнёс опечаленно: — В Гамбурге, наверное, всё очень здорово.

— Увидишь завтра.

Лёшка помотал головой.

— Не пускают меня! — с отчаянием сказал он. — На стояночную вахту с утра боцман назначил. — Он жалостливо и моляще взглянул на Николаева. Полные губы обидчиво задрожали. — Разве он имеет право? Паша говорит, что практикантов в загранпортах к трапу не ставят.

Так это или нет, Николаев не знал. Он слабо разбирался в трудовом законодательстве и в том, какую и кому можно давать работу. Работа есть работа. Надо — значит, надо. Если в море или на берегу каждый вздумает перекладывать свою ношу на чужие плечи, далеко не уплыть, не уехать.

— Ты поменьше своего Пашу слушай.

— Я не слушаю, дядя Вася. Но — Гамбург!

«Ничего не случится, если через сутки в Гамбург сходишь, — подумал Николаев. — Не убежит! Впрочем, суда здесь обрабатывают быстро…»

— Хорошо, потолкую с боцманом, — неопределённо пообещал Николаев, недовольный и крестником и самим собой.

Надо было прямо сказать, что и как, но трудно отказать Лёше, да ещё сегодня.

— Вы тоже пойдёте в Гамбург? — повеселел Лёшка.