Байки на бис - Дуров Лев Константинович - Страница 8

– Левочка, – воскликнул он, – это все равно не омрачит мне встречу с тобой!

И в одном ботинке пошел по улице, помахал мне рукой и завернул за угол.

А ведь со студенческой поры прошло столько лет!..

Порода

Это тоже было во время учебы в Школе-студии МХАТ. Однажды я вошел в театр на какой-то юбилей, а в это время Павел Владимирович Массальский спускался по лестнице, кашне свисает, и понятно, что он сильно отметил этот юбилей. А если еще точнее – пьян был в дымину! В лоскуты! Я испугался, думаю, только бы не встретиться. Прижался к стене и стою. Он мимо меня прошел. На следующий день подходит ко мне Блинников и говорит: «Иди сюда. Чего у тебя с Массальским произошло?» Я говорю: «Ничего». – «А почему тогда он подходит и говорит: как ты воспитываешь студентов? Я говорю: «А в чем дело?» – А ты у Дурова спроси». Я пошел. Вижу, стоит Массальский, роскошный, красивый, как всегда. Я робко говорю: «Павел Владимирович, здравствуйте». «Голубчик, вы опоздали, это надо было сделать вчера!»

Вот что такое – порода!

Три бойца

Нас была троица: Горюнов, Анофриев и Дуров.

И как только педагог спрашивает: «Кто приготовил новый этюд?» Мы выскакивали первыми.

– Опять вы? Ну давайте.

И мы давали! Кого и чего мы только не переиграли!

Однажды мы показывали этюд «В окопе» (тогда мы еще «проходили» этюды без слов). В маленьком окопе (среди поваленных стульев) три бойца отражают танковые атаки. Рычать танками попросили других студентов. По сюжету я погибал при отражении первой же атаки. Пуля попадала прямо в сердце. И товарищи, скорбно постояв над моим телом, обнажив голову, должны были вновь взяться за оружие и отражать атаки противника. Потом погибал Горюнов. Анофриев оставался один, обвязывался гранатами и бросался под танк.

Мы залегли среди стульев. Студенты зарычали. И началось…

Мы трататакали из воображаемых автоматов, ухали разрывавшимися снарядами, бахали гранатами, вжикали пулями, свистели осколками. Все получалось здорово! И мне не захотелось умирать. Какого черта!

Атака была отбита. Мои соокопники в недоумении переглянулись – ты живой? Началась вторая атака. Я понял, что надо получить хотя бы легкое ранение, схватился за плечо и застонал. Ко мне подполз Горюнов и стал перевязывать, шепча: «Ты что – спятил? Мы же договорились, лежи тихо». – «Ничего не спятил. Умирай сам», – зашипел я и пополз на боевую позицию.

Та-та-та-та-та-та-та-та-та-та! У-у-у-у-у-у-у-ух!

Меня опять ранило, но не смертельно. Я продолжал стрелять…

И вдруг Анофриев заорал: «Пристрели его! Он же мучается!» Горюнов сделал скорбное лицо, сморщился, отвернулся и выстрелил в меня из указательного пальца. «Чпа-а-ах»!

Я вздрогнул, немного подумал – делать было нечего, надо было умирать.

А они, встав во весь рост и обнявшись, поддерживая друг друга, так как тоже получили не одно ранение, запели почему-то «Раскинулось море широко» и пошли на танки.

Этюд продолжался 23 минуты. А Герасимов, после большой паузы, сказал: «С завтрашнего дня начинаем этюды со словами».

Бронепоезд не прошел!

Мы учились на втором курсе, когда нам объявили, что мы будем заняты в дипломном спектакле «Бронепоезд 14–69». Ставил спектакль Павел Владимирович Массальский.

Мне поручили даже эпизод – я играл беженца. Но увлекло меня совершенно другое.

«Бронепоезд»! – грохот тяжелых вагонов-башен, перестук колес на стрелках, выстрелы, залпы…

Я подошел к Массальскому и сказал:

– Можно, я сделаю шумы для вашего спектакля, Павел Владимирович?

– А ты умеешь?

Я снисходительно улыбнулся:

– Спрашиваете тоже!

– Ну давай!

Шумами до этого я никогда не занимался. И представления, что это такое – не имел. Но как они делаются – мне не нравилось.

И вот я начал экспериментировать. Собрал целую бригаду добровольцев, натаскал кровельного железа, куски рельсов, устроил сложнейшую систему сигнализации.

И вот спектакль.

Я проверил – все готово, все на местах. Мужики ждут на рельсах прибытия бронепоезда. Кто-то должен пожертвовать собой, чтобы остановить его.

И вот издалека – ши-ши-ши-ши-ши, ши-ши-ши-ши, ши-ши-ши-ши, ши-ши-ши-ши… Идет!!! Резонатор (деревянный ящик с фанерными боками) вступает за резонатором, щетки, утыканные гвоздями, сыпят с боков резонаторов опилки…

– Приготовиться стыкам! Пошли!

Та-та – та-та, та-та-та-та, та-та-та-та, та-та-та-та!

– Железо! Начали!

Зи-за-за-за-за-за! Зи-за-за-за-за-за!

Нервно запели листы кровельного железа в руках «ассистентов».

– Большой барабан!!!

Бу-а-а-а-а-а-а… Бу-а-а-а-а-а…

Залп!!! И ахнуло все сразу!!! Дрогнули старые стены. В конце коридора что-то рухнуло. На вешалке вскрикнула тетя Дуся: «Господи, да что же это такое?»

Я весь в поту. У самого мурашки по телу.

В зале овации! Прибежали из МХАТа (здания студии и театра находились рядом).

– Что тут у вас происходит?

– Спектакль.

– У нас чуть все стекла не вылетели! Перепугались до смерти, а кто-то говорит: «Салют». Еще один такой спектакль, и рухнет наша альма-матер!

Хотя мы и наделали много шума, но «Бронепоезд» не прошел!

Не сдержался

В том же дипломном спектакле «Бронепоезд 14–69» Витя Онищук играл белогвардейца Обаба и, когда Вершинин входит в бронепоезд, должен был по роли произнести: «Первому мужику – пулю в лоб!» Он и произнес, в середину предложения открытым текстом вставив «…твою мать». Высокая комиссия приняла решение лишить его диплома и дисквалифицировать как актера, для проформы заставив предъявить объяснительную. Витя написал, что четыре года учась по системе Станиславского, он для каждой роли готовил внутренние монологи. И вот во время дипломного спектакля его внутренний монолог, обращенный к классовому врагу, неожиданно вылез наружу и проявился таким образом. Не поверить такому объяснению означало для театральной «парткомиссии» подставить самих себя – «да-да, и с нами такое на сцене случалось, тем более по отношению к классовому врагу…» Дали ему диплом.

Не марксистско-ленинские лица

Однажды трое студентов школы-студии: Горюнов, Анофриев и я шли вечером по улице и вдруг из какого-то подвального помещения услышали: «Горько! Горько!». Решили заглянуть на эту свадьбу. Входим и говорим: «Поздравляем вас!». Думали: сейчас нам поднесут, чтоб выпили за здоровье молодых. А свадьба почему-то рассердилась на непрошеных гостей – все высыпали оттуда, бросились на нас, и началась жуткая драка. Так как драться я умел, то быстро скомандовал: «В подъезд!». Мы залетели в подъезд, стали с Мишкой Горюновым спиной к стенке, и вот эта свадьба вся на нас накинулась. Драться им было сложно: они уже поддатые были, плохо ориентировались и мешали друг дружке нас бить. Когда я видел, что на меня идет кулак – голову убирал, чья-то рука бабахала в стенку и человек «отваливался». Следующий – то же самое. Правда, и нам досталось сильно. А Анофриев куда-то исчез. Потом его спросили: «Где ты был?» Он сказал: «Я думал, как что – так всё». Что это означало, я не знаю до сих пор! И вот пришли мы после этой драки к Мишке Горюнову. У меня один глаз не смотрел (кто-то вцепился ногтями), у Мишки лицо тоже было здорово попорчено. А на следующий день нас ожидал экзамен по марксизму-ленинизму. Принимал его преподаватель Алексеев, который к тому же был парторгом МХАТа. И когда мы вошли втроем, тот сразу спросил: «Что это такое? Что у вас за лица?» Мы соврали, что ставили антенну на крыше и упали. Он говорит: «А ставили втроем?» Отвечаем: «Да». – Почему же Анофриев не упал? Мы: «Он удержался». Тогда Алексеев сказал: «С такими лицами марксизм-ленинизм сдавать нельзя!» И нас выгнали. Но выгнали всех троих: почему-то и Анофриева за компанию!