Лягушка на стене - Бабенко Владимир Григорьевич - Страница 27

Вообще-то тундра в конце лета на севере Таймыра не поражала обилием жизни. Насекомые (и, к нашей радости, даже комары) не встречались вообще. Из млекопитающих мы видели только несколько леммингов, одинокого молодого песца в летнем, коротком, буровато-сером неопрятном меху — зверь, как шакал, грустно трусил по каменистому берегу ручья, — старый рог оленя да подозрительные кости, удивительным образом похожие на остатки акклиматизированных на Таймыре мускусных быков.

Для фаунистических наблюдений за птицами было не самое лучшее время. У большинства птиц тундры размножение закончилось, некоторые уже улетели, а большинство кочевало по территории стаями. Пролетали небольшие стаи гусей-гуменников, в устьях речек кормились стаи белощеких казарок, молодые, а поэтому глупые кулички-песочники бегали на грязевых отмелях у самых наших ног, а кулички-плавунчики кружились на поверхности небольших озер, словно пары в дансинге с зеркальными полами. Турухтаны почему-то летали стаями, ровно по восемь штук в каждой, ни больше, ни меньше. У полярных сов да еще у некоторых уток, гусей и гагар были птенцы, а у сизых чаек мы нашли безнадежные кладки, из яиц которых либо никто не вылупится вообще, либо птенцы точно не успеют вырасти и погибнут. Юные полярные совы, одетые еще в темный детский наряд, хотя и были по-юношески беззаботными и подпускали на несколько шагов, но в руки не давались.

Мы совершили хороший, километров на десять, переход, перекусили на высоком берегу очень живописного, но абсолютно безжизненного озера и двинулись назад, к «полярке». Хотя было пасмурно, и висели низкие облака, и ни берега моря, ни строений станции из-за всхолмленного рельефа видно не было, в ориентации у нас не было никаких затруднений — ведь еще на корабле нам выдали очень подробные карты нашего участка и компасы, а у Питера, кроме того, был аппарат спутниковой ориентации, который показывал не только направление и расстояние (в метрах) до наших палаток, но и до Стокгольма и Москвы.

Вечером на «полярке» нас угощали ужином, состоящим из ужасных щей, сваренных из древних баночных полуфабрикатов, и оладий, испеченных на подозрительном масле (запасы продуктов на станции давно не пополнялись). Мы, давясь, ели отвратительные щи и оладьи, сулившие поголовно всем хроническую изжогу (я посмотрел на Питера — на его нордическом лице не дрогнул ни один мускул, когда он хлебал варево).

За ужином разговор, естественно, зашел о белых медведях.

— Конечно же их на полярных станциях стреляют, — разоткровенничался начальник. — Вы же сами видите, как мы живем. Вот все витамины. — Он показал рукой на подоконник. — Борщ, — и он с отвращением посмотрел в свою миску, — десятилетней давности — все сроки хранения истекли. Свежего мяса никогда не привозят — хорошо, если тушенки подкинут. И зарплату почти год не платят. А тут приходит прямо к «полярке» полтонны мяса, упакованных в шкуру стоимостью несколько тысяч баксов. Вот после этого и появляются в вахтенном журнале записи: «Приходил белый медведь. Ушел на север». Если бы нас кормили так же, как на вашем корабле, — и он кивнул в угол, куда мы в качестве презента обитателям полярной станции сложили все сухие пайки, включая упаковки ананасового сока и какао с молоком, — тогда зачем они бы нам были нужны, эти белые медведи?

Мы, опасаясь спящего где-то в окрестностях медведя, решили не ночевать в палатках. Экспедиция за несколько минут убрала серебристо-зеленые купола. Хозяин «полярки» отвел нам пустую комнату, на полу которой мы расстелили спальные мешки и переночевали.

На следующий день ровно в пол-одиннадцатого утра, как и было обещано, раздувая пустые консервные банки на помойке, в двух метрах от нас, удерживающих рюкзаки и экспедиционные бочки, сел вертолет. Мы быстро погрузились, и машина пошла вверх. В иллюминатор было видно, как провожавший нас полярник медленно побрел к дому.

Летчики ловко посадили вертолет на верхнюю палубу «Академика». Заглохли двигатели, механики стали пристегивать цепями колеса вертолета к палубе. Мы со студентом взяли рюкзаки и пошли в каюту. На столе лежало несколько слегка подвядших ломтиков дыни, и мы быстро с ними покончили. До обеда оставалось около полутора часов. Поэтому я быстро переоделся в цивильную форму и поспешил на четвертую палубу — в сауну. Из соседней двери, за которой располагался тренажерный зал, слышались музыка и топот — там плотные, как ломовые лошади, шведки занимались аэробикой. Я с удовольствием растянулся на досках. Через полчаса пришел Питер и еще один мужик — ихтиолог. И мы втроем досидели в финской бане до самого обеда.

После обеда я сначала пытался переписать дневник, но задремал. Разбудил меня голос помощника капитана, раздававшийся из динамика. Оказывается, сегодня на корабле был праздник. Я плохо разбирался в корабельном режиме и никак не мог понять, каким образом начальство выбирает выходные дни. Вот и сегодня оказалось, что на корме, там, где не было ветра, вечером был организован праздник под названием барбекю[8]. Я растолкал спящего студента, и мы пошли веселиться. Праздник заключался в том, что на корму была принесена жаровня, на углях которой повар жарил огромные куски говядины, свинины и специально для этого предназначенные колбаски. Звучала музыка, и завхоз Юха отплясывал с симпатичной шведкой. Юха развеселился от того, что всем желающим выдавали баночное пиво. То есть каждый подходил и брал жестянки из коробки. Пива я не люблю, но взял верх азарт охотника. Я сходил в каюту, надел пуховку (которая, кроме того что имела прекрасные теплозащитные качества, обладала множеством карманов) и пошел есть барбекю, иногда возвращаясь в каюту и разгружая из карманов добычу.

Студент тем временем отбил у Юхи шведку и танцевал с ней. Когда он ее наконец бросил, я подошел и сделал ему замечание по поводу полного отсутствия у него охотничьего инстинкта — порока, недопустимого для орнитолога. Он надулся и предложил мне пройтись в каюту. Я следовал за ним, постоянно напоминая, что я, старый, больной человек, ненавидящий пиво, стараюсь для него, юнца, который, вместо того чтобы использовать, может быть, единственный вечер для заготовок, легкомысленно увлекся иностранкой, хотя и симпатичной.

Мы наконец добрались до каюты. Я гордо показал на стол, где стояло семь баночек пива. Студент молча открыл наш шкафчик и показал мне свой улов — около дюжины жестянок. Молодежь так быстро учится! Я попросил у него извинения и отпустил к шведке. Потом я потрогал свой живот и подумал, что сегодня еще раз стоит сходить в сауну. Так я и сделал, а через полтора часа, одевшись потеплее, снова вышел на корму. Вся свинина была съедена, пиво выпито, а железный ящик с углями и решеткой унесен в кладовку.

Из-под низко сидящей кормы «Академика» раздавался мощный гул, била кипенная струя воды и всплывали огромные, белые сверху и голубые, источенные снизу, все в пещерках и кавернах, льдины. Среди льдин крутилась мелкая рыбешка. На нее охотились серебристые чайки, висевшие за кормой. То одна, то другая птица пикировала в полосу свободной ото льда воды, остававшейся за ледоколом. Счастливчики, поймавшие рыбешку, старались побыстрее проглотить ее. Но это им почти никогда не удавалось. Чаек отовсюду подстерегали темные, острокрылые и длиннохвостые поморники. Они нападали на чайку, та бросала рыбу, поморники, уже соревнуясь между собой, торопливо летели к добыче.

После сауны хотелось пить. Я достал из кармана пуховки украденную банку с пивом, открыл ее и стал медленно потягивать нагревшийся за пазухой напиток, наблюдая, как ровно ложится за кормой в безграничном белом поле темный водный след.

Из динамика, висевшего на стене, раздался голос помощника капитана:

— Прямо по курсу белый медведь. Всем, кто хочет его посмотреть, подняться на нос.

Мне захотелось взглянуть на зверя не на помойке, а в естественной обстановке, и я пошел на нос. Там уже стояла небольшая толпа шведов (среди которых я, однако, не нашел ни одного, кто сидел рядом со мной на крыше полярки), рассматривавших далекое, чуть желтоватое пятно, двигавшееся от корабля.