Саша и Шура - Алексин Анатолий Георгиевич - Страница 28

Я ничего не ответил Кешке. Конечно, я был благодарен ему за то, что он сказал про судорогу, и за то, что я, оказывается, могу пять раз переплыть Белогорку туда и обратно. А всё-таки все его, а не меня считали выдумщиком, изобретателем и даже героем. «Нет, надо поскорее проявить самостоятельность и личную инициативу, о которых говорил Андрей Никитич!» – думал я.

– А ты, Шурка, прямо артист, честное слово! – желая, должно быть, развеселить меня, воскликнул Кешка. – Как это ты заорал; «Тону-у-у! Тону-у-у!» Ну, прямо будто и взаправду ко дну пошёл! Так естественно это у тебя получилось. И пузыри по воде забулькали.

Что мне было отвечать Головастику? Я молчал…

Я ПРОЯВЛЯЮ ИНИЦИАТИВУ!

С прошлого лета прошёл уже целый год, а мой дедушка ничуть не постарел. И вообще не изменился… Он всё так же обтирался по утрам холодной водой, спал на узкой, жёсткой кровати, укрывался одной только простынёй, под которой даже я (хоть был гораздо моложе дедушки) продрог бы до самых костей. И по-прежнему дедушка, со своей русой, чуть-чуть курчавившейся бородкой и со своим пенсне на носу, был очень похож на Антона Павловича Чехова. За это сходство дедушку моего по-прежнему звали дедушкой Антоном, а на самом-то деле он был Петром Алексеевичем.

Иногда поздно вечером, освободившись наконец от бесконечных посетителей (мне казалось, что в Белогорске люди как-то особенно любят лечиться)', дедушка продолжал орудовать своим любимым лобзиком, выпиливая всякие палочки и полочки, или приводил в порядок свой альбом с марками, перебирая буквально каждую марочку и проверяя под лупой каждый зубчик. Играть в шахматы дедушка мне больше не предлагал: он готовился к очередному шахматному матчу Белогорск – Москва и усиленно продолжал изучать теорию по книжкам, которые ему присылал из Москвы его будущий противник дядя Сима.

Дедушку моего знал весь город, всех он называл просто по имени, потому что все у него лечились с детства, когда меня ещё и на свете не было. Все белогорцы считали, что дедушка самый лучший доктор в мире, называли его профессором и бежали к нему за помощью, как только кто-нибудь заболевал. В прошлом году летом я уже привык к тому, что дверь в дедушкину комнату без конца хлопала даже тогда, когда его самого не было дома: пациенты записывались на приём, приходили за рецептами и советами, которые я им давал важно, словно от своего собственного имени, хотя, конечно, лишь пересказывал то, что дедушка записывал в своём «Журнале домашних пациентов». Да, ко всему этому я в прошлом году привык, но за зиму отвык немного… И мне пришлось снова вспоминать всякие диковинные названия болезней, лекарств и фамилии белогорских больных.

Сперва мне было непонятно, кто же выполняет всю эту работу осенью, зимой и весной, когда меня не бывает в Белогорске, и кто всё это делал прошлые годы, когда я не ездил к дедушке? Оказывается, всё это выполняла Сашина бабушка, по имени тётя Кланя, которая сравнивала меня с моей собственной мамой и при каждом удобном случае подчёркивала, что мама в детском возрасте была гораздо лучше меня.

Помнится, когда я однажды рассказал маме об этом, она сказала:

«Ты не обижайся на тётю Кланю… Когда я была маленькой, она всё время сравнивала меня с каким-то своим племянником, который жил очень далеко от Белогорска и которого никто никогда не видел. У этого племянника были все самые замечательные качества, которых в то время не было у меня. Это уж у тёти Клани метод такой: воспитывать путём сравнений. Ты на неё не обижайся…»

Я не обижался. Ведь она была доброй, несмотря на то что всегда глядела исподлобья сердитыми, придирчивыми глазами и губы у неё, когда она молчала, были плотно и властно сжаты, словно наглухо прибиты одна к другой.

Так что в моё отсутствие связь дедушки с домашними пациентами поддерживала тётя Кланя, а когда я приезжал, у неё как бы наступали летние каникулы. В этом году Клавдия Архиповна решила подробно рассказать мне обо всех дедушкиных больных, всем дала характеристики, а некоторым такие едкие, что я решил быть с тётей Кланей в добрых отношениях и по возможности не попадаться ей на язык.

Клавдия Архиповна объяснила мне, что некоторые дедушкины больные здоровее, чем мы с ней, но просто очень любят глотать лекарства (есть на свете такие странные люди!) и вообще пользуются дедушкиной добротой.

– Ты этих гони! – сказала Клавдия Архиповна. Потом взглянула на меня, сообразила, что я не знаком со всеми белогорцами, как она, с самого их детства и что поэтому мне неудобно будет гнать их из дедушкиного дома. – Ну, в общем, объясняй им, что дедушка очень занят. А то, если они все со своими болезнями на него насядут, мы его скоро самого в больницу свезём. И денег-то ведь он ни разу ни с кого не взял. Ни копеечки! Уважают его за это… Но только от этакого уважения покоя нет ни на минуту!

В прошлом году летом я готовился к переэкзаменовке, поэтому часто бывал дома, и это было очень удобно для дедушкиных больных. А в этом году у меня переэкзаменовки не было, и поэтому дедушкина комната днём часто оказывалась запертой на ключ. Но, уходя из дому, я предупреждал об этом Клавдию Архиповну. Для посетителей это было хуже, потому что некоторые из них тётю Кланю боялись, а меня, уж конечно, не боялся никто…

В тот день, о котором я хочу рассказать, я утром вызвал тётю Кланю во двор и передал ей два рецепта. Дедушка оставил их для больного, который должен был приехать с дальней окраины города – Хвостика.

Я вызвал Клавдию Архиповну во двор, а не поднялся сам на её аккуратненькое крылечко и не вошёл в комнату, потому что не хотел в то утро встречаться с Сашей. Я объяснил тёте Клане, что очень тороплюсь по важным делам. Она поворчала немного «для порядка», потом взяла рецепты. А я, оглянувшись на окна и убедившись, что Саша меня не видит, быстро вышел на улицу и направился к остановке автобуса.

С этого утра я начал проявлять личную инициативу и самостоятельность в нашей общей борьбе за город высокой культуры!

Личную инициативу я начал проявлять прямо с автобусной остановки… Я увидел худенькую молодую женщину, со всех сторон окружённую чемоданами, узлами и корзинками. За руку она держала девочку лет трёх или четырёх, которая всё время весело прыгала на одной ножке: ей не нужно было в скором времени поднимать и втаскивать в автобус весь этот багаж – и настроение у неё было отличное. А у матери вид был растерянный и несчастный, хотя по загару было видно, что она только закончила свой отдых в Белогорске и возвращалась домой.

Как только я занял за ней очередь, женщина сразу стала мне жаловаться:

– Ездить куда-нибудь с малышами – одно наказание! Ведь им всё нужно: и постель, и игрушки, и даже, простите, горшок…

Зелёный горшок лежал на самом видном месте, и я его сразу заметил. Женщина растерянно переводила взгляд с него на корзину, а с корзины – на туго набитый полосатый узел.

Подкатил автобус, новенький, обтекаемый, блистающий голубой и белой краской, без едкого запаха бензина и без чёрной дымной ленты позади, какая бывает у старых тупоносых автобусов. Женщина заметалась между узлами и чемоданами, а я внезапно почувствовал в руках какую-то необычайную силищу, хоть папа и называл мои не очень упругие мышцы «лапшой».

– Возьмите на руки ребёнка! – коротко скомандовал я растерянной женщине.

Она молча подчинилась, прихватила другой рукой корзинку, а я с её чемоданом и полосатым узлом устремился к передней двери.

– Вы же имеете полное право! Вы же с ребёнком!.. – крикнул я ей на ходу.

– А я думала, что здесь… нет таких правил. Что это только в Москве…

– Здесь есть все самые правильные правила! Мы боремся за звание города высокой культуры!..

Я важно кивнул головой на свою повязку. Женщина только сейчас заметила её – и сразу стала мне во всём подчиняться. А шофёр между тем переднюю дверь не открывал. Тогда я на минутку опустил чемодан и узел на землю и требовательно постучал в дверь. Я указал шофёру на свою повязку, потом на женщину с ребёнком – и двери гармошками разъехались в разные стороны.