При опознании — задержать - Хомченко Василий Фёдорович - Страница 47

— Может произойти самопроизвольный взрыв, — вслух повторил Богушевич.

А ещё была записана такая пропорция, обведённая красным карандашом: «Состав динамита: нитроглицерин — 70 процентов, нитроцеллюлоза — 29, 5 проц., сода — 0, 5».

Задумался над этим Богушевич, разволновался. Есть над чем задуматься. В ответ на загадки сами собой напрашивались заключения, версии, выводы. Возникло тяжёлое подозрение, которому пока не хотел верить. Книгу отложил, стал рассматривать другие книги — ничего интересного. Подёргал за ручки ящиков — заперты. Взял в шкафу папку с бумагами — это были в основном разные счета, акты, расписки. Был там почему-то и конверт с фотографиями, среди них — фотография корнета. Молодого и такого знакомого корнета. Богушевич не отрывал от неё глаз. Высокий лоб, твёрдый, даже упрямый взгляд. Корнету чуть больше двадцати. Лицо чистое, усы и борода ещё не успели отрасти. Рука корнета на эфесе сабли. Мундир новый, без единой морщинки, видно, впервые надел. Подписи нет, есть только штампик, выцветший, еле видный: «Фотография Микельсона. Вильна 1863 г .». Значит, корнет снимался в Вильне, значит, он оттуда, земляк или просто там служил.

Ах, до чего же он знаком! Знаком — и все тут. Похож на… Соколовского и на виленского корнета. Ну, конечно же, это Соколовский в молодости. Он…

Вот все и прояснилось, все гипотезы, факты, детали заняли своё место в логической цепи поисков истины. Так вот почему Соколовский ни разу не упомянул, что был офицером, служил в Вильне. Вот зачем и эта его борода мужицкая.

И причина пожара стала понятна — взорвался гремучий студень в том закуте, где Соколовский не только столярничал.

Сразу пришло на память письмо из жандармского управления о поисках террориста Силаева. Силаева-Соколовского. Богушевич не помнил фамилии того корнета, помнил только имя — Сергей. И этот Сергей. Значит, теперь третья их встреча — Богушевича и Силаева-Соколовского.

Боже, какая же это неожиданность! Кто мог подумать, что так перекрестятся их пути, да ещё в такие моменты!

Богушевич долго сидел, размышлял, но в голову не приходило ни одной путной мысли — что делать, как теперь, когда он все узнал, поступить.

Вышел, позвал Одарку.

— Я должен поговорить с вами, — сказал он ей. Чинно неся свой пышный, плотный стан, Одарка вошла в комнату, прислонилась к обитой шпалерами стене, сложила на груди руки. Богушевич сел за стол, взглянул на её спокойное красивое лицо, невольно подумал: почему это её, такую красавицу, не взяли до сих пор замуж, пригласил сесть.

— А то неудобно: я сижу, женщина стоит.

Одарка села и с интересом, с приятной, приветливой улыбкой смотрела, что делает Богушевич, как достаёт из портфеля листы бумаги, ручку, чернильницу, старательно вытирает перо.

Богушевич начал с расспросов про имение, сколько земли, скота, про пани Глинскую-Потапенко, про конюха и остальных работников. Отвечала Одарка толково, подробно, сразу догадываясь, что хочет услышать от неё пан следователь. Про хозяйку сказала, что чем больше та стареет, тем больше проклинает царя за отмену крепостного права и говорит, что царь разорил дворянские хозяйства.

— Знаете, пан следователь, пани держит в спальне кнут, которым раньше били крепостных. Вчера достала его, кинула на кушетку Сидоркин кожух и ну его хлестать. Бьёт и считает. До тридцати досчитала. — Одарка засмеялась мягким, грудным смехом.

Спросил и про Соколовского — чем тот, кроме хозяйства, занимается.

Вспыхнула Одарка, глаза засияли, щеки зарумянились ещё больше, и Богушевич понял, что она влюблена в эконома. А по тому, как глубоко вздохнула, догадался, что любовь её безответная.

— Сергей Миронович читает, вон сколько книг собрал. И столярню любит. Разные сундучки мастерит. Мастерская у него была.

— В конюшне?

— Там. Был отгорожен уголок с окошком.

— Вы туда заходили?

— А как же, бывала.

— И что там видели?

— Инструменты, доски, дощечки.

— А посуда была какая-нибудь?

— Была. Сергей Миронович в ней разные краски да клей варил.

— Говорят, что пожар начался с того угла, где была мастерская, и слышали там взрыв. Это правда?

— Правда, бухнуло.

— А что там могло бухнуть?

— Может, керосин или краска какая?

— Сергей Миронович про себя не рассказывал? Не говорил, что служил в кавалерии?

— Не говорил.

Богушевич достал из папки фотографию корнета, показал ей.

— Это он, правда?

— Пригожий какой офицерик, — заулыбалась Одарка, разглядывая фотографию. — Молоденький. Это ж Сергей Миронович. Он, ей-богу, он. Вот и ямочка его на подбородке и глаза его. Пригожий…

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

…Часто задумываюсь над сельским бытом. Бедность есть бедность, но и сам крестьянин не должен жить так, как он живёт. Патриархальщина дикая. Редко кто из них тянется к светлому. Завелась лишняя копейка — пропьёт, вместо того чтобы детям книжку купить, самому научиться читать. Теперь во всех сёлах пооткрывали школы, а посылать туда детей многие не хотят — грамота, мол, не прибавит жита в закрома. Ходит по хатам фельдшер, учит, чтобы от мух береглись, от них кровавый понос у детей. Послушают — что об стену горох, как была грязь в хате, так и осталась… А сколько видишь дикости, когда вызываешь в суд или на следствие. Боятся, под печь прячутся, в лес убегают. Однажды вызвали повесткой двух крестьян свидетелями по одному делу. Один подумал, что другой чего-то на него наговорил, позвал к себе, столкнул в погреб, запер там, а на допросе сказал, что сосед на шахты уехал…

Какой же выход из этой темноты и дикости? Единственный — школы, просвещение, книги. Обязать родителей законом, чтобы посылали детей в школу. И взрослых надо учить. Когда научатся читать и писать, сами потянутся к свету, к тому, что дали цивилизация и культура. А то словно и нет для нашего мужика ни культуры, ни грамоты. Словно мужик только что появился на земле и все заново начинает открывать. А ведь книжек для села издаётся немало, полезных книжек: как корову кормить, ухаживать за ней, как урожайность повысить. Так ведь не читают.

…За годы работы следователем изрядно узнал местных чинов-законников. Много таких уголовных дел, как сопротивление властям, неуважение и оскорбление представителей власти, возникают только потому, что сами эти представители поступают неправомерно. Своим поведением они провоцируют противозаконные действия. В таких случаях следователи, судьи должны быть принципиальны, должны выяснять причины, вызвавшие эксцесс со стороны обвиняемого. Доводилось и прекращать дело, вызволять из-под ареста таких бедолаг. Писал докладные на полицейских чинов за их незаконные деяния. Следователь должен хорошо, досконально знать жизнь местных людей, их быт, обычаи, традиции, обряды, язык — чтобы при разборе таких дел можно было разобраться в природе преступления.

Закон и понимание важности моей службы требуют от меня, следователя, быть объективным. И я стараюсь быть таким. Собираю показания, оцениваю их, рассматриваю все «за» и «против» обвиняемого. И все же субъективное начало часто берет верх, хоть и вопреки твоей воле и сознанию того, что так нельзя, что ты нарушаешь такой важный принцип, как презумпция невиновности. А ведь в твоих руках судьба человека. И не раз подводила меня субъективность, эта предвзятая уверенность, что перед тобой преступник. Вот он сидит, плетёт что-то, несёт несусветную чушь, отпирается, да ещё как неумело, путается, сам себе противоречит. А ты думаешь: ага, выкручиваешься, боишься… и уверен, что поймал виновного. А через некоторое время видишь, что виновен-то вовсе не он. Тогда отпускаешь его, заискиваешь перед ним, и тебе стыдно глядеть ему в глаза…

…Который год живу на земле Гоголя и Шевченко. Рано же вы покинули свет. А дал бы вам бог долгий век, может, и я с вами встретился бы.