Облава - Хомченко Василий Фёдорович - Страница 21

…Засыпал Шилин с лёгкой душой, будто вызволился от тяжкой ноши или ушёл от грозной погони. На память пришла фронтовая песня, и он повторял и повторял строчки про горящую землицу-мать, про белого коня, летящего навстречу ночи… Так и уснул с песней в голове.

Ему и впрямь приснился белый конь, и он сам в седле, – упираясь в тугие стремена, мчится по широкому, без конца и края полю, припав к белой конской гриве, и ветер резко сечёт по лицу, и он, Шилин, чувствует себя совсем молодым, ему впервые привалило счастье вот так ощутить простор и скорость полёта. «Ах, как хорошо, как легко мне, как я счастлив, ибо все меня любят и я их люблю, и коня своего белогривого, и это раздольное русское поле…» Но вдруг поле словно оборвалось – впереди отвесная круча и внизу чёрная бездна, там что-то бурлит и кипит. Конь остановился, повернул к седоку голову, словно спрашивая совета, куда дальше скакать, и, не получив его, взвился на дыбы. Шилин вылетел из седла и проснулся…

Склонившись над ним, Ворон-Крюковский тащил из-под головы полевую сумку. Он был одет, на голове – чёрная кубанка. Какое-то время Шилин, как парализованный, не мог шевельнуться, потом сел и схватился за сумку, которую Ворон-Крюковский успел вытащить из-под подушки.

– Что ты делаешь, скотина? – сказал Шилин. – Что тебе нужно в сумке?

В окна цедилась рассветная серость, и в хате было уже довольно светло.

Ворон-Крюковский отпрянул от кровати, выпрямился. Шилин потянулся рукой под подушку за револьвером – его там не было.

– Спокойно, ваша благородь, – тихо сказал Ворон-Крюковский. – Бросьте мне вашу сумку и можете досыпать. – Все та же зловещая усмешечка недобро скривила его рот. – Ну!

Голоса разбудили Михальцевича, но спросонку он не мог понять, что происходит. Все стало ясно, когда увидел, как Шилин, не спуская глаз с наведённого на него нагана, потянул из-за спины сумку. Сумка полетела под ноги Ворону-Крюковскому, тот нагнулся за нею, и в этот момент Михальцевич трижды в него выстрелил. Ворон-Крюковский ткнулся носом в пол и больше не пошевелился.

– Спасибо, дорогой поручик, не изменили боевому братству, – обнял его Шилин.

Утром Шилин объявил всем, что отряд прекращает существование и все могут расходиться, кто куда хочет.

10

Возвращаясь с собрания, Михальцевич, он же Лосев – сделал себе документ на это имя, – сказал Шилину:

– По-моему, что-то ты перегнул насчёт диктатуры и коммуны – не поверят.

– Ничего не перегнул. Я большевистскую теорию им излагал. А что до коммуны, так я и вправду согнал бы туда все мужицкое быдло. И жён сделал бы общими.

В батаевской церкви они взяли всего-навсего золотой крестик, позолоченные чашу и ложку. Потом зашли домой к попу. Шилин стал писать на изъятое золото расписку, а Михальцевич обошёл и осмотрел все комнаты дома. В одной увидел старинной работы красивый письменный стол. Когда остановился подле него и с интересом начал рассматривать, заметил, как встревожилась попадья. Он догадался, что это неспроста, дёрнул ручку нижнего ящика. Он был заперт. Велел попадье отомкнуть. Та не тронулась с места. Михальцевич пригрозил револьвером, и попадья подчинилась. В ящике стола лежала шкатулка и тоже была на замке. Михальцевич потряс её и велел открыть. В шкатулке были золотые кольца, кулоны, нательные крестики.

– Вот мы, матушка, и конфискуем это, – сказал Михальцевич, вышел к Шилину и поставил шкатулку перед ним на стол. – Эксплуататорское золото, нажитое нетрудовыми мозолями.

– Экспроприируем, – заявил Сорокин, принимаясь писать расписки и на это золото.

– Товарищи комиссары, – запротестовал поп, – кольца венчальные: моё, жены, дочери. Они не подлежат конфискации. Это уже… мародёрство… Такого у нас ещё не бывало.

– А теперь будет. Мы вот и положили начало, – ответил ему Шилин. – И мы не мародёры, делаем это от имени советской власти, официально. Все свои действия, как видите, документально оформляем.

Священник и его жена, конечно же, были напуганы. Попадья схватилась за сердце, села в кресло и закатила глаза.

– Неужели сам Ленин вас послал на такое?.. – робея, спросил священник.

– Сам, святой отец. Золото это пойдёт на укрепление советской власти. А что ей остаётся делать, если в стране разруха и голод?

– Проклятые, – всхлипнула попадья. – Обручальные кольца… Татарва…

– Выбирайте слова, матушка, – набычил голову Михальцевич, словно приготовившись её боднуть. В такой позе он оставался довольно долго, гневно таращил глаза, и Шилин едва сдержался, чтобы не рассмеяться.

– Успокойся, родная, – перекрестил жену поп. – Ну, коль уж с самого верху указания, чтоб сдирать с рук кольца, надо смириться.

Таким же образом, предъявляя мандат, Шилин и Михальцевич осмотрели ещё четыре церкви в уезде, забрали все ценное. Но особенно им повезло в одном местечке. Дознались, что там живёт бывший владелец двух московских магазинов, переехавший недавно на родину. Вызвали в Совет, потребовали, чтобы сдал золото. Тот клялся, божился, что все у него отняли ещё в Москве в восемнадцатом. Тогда его посадили в подвал, пригрозили, что и жена с детьми последуют за ним, продержали ночь, и купец сдался. Повёл домой, в саду выкопал жестянку от монпансье. Там были золото и несколько драгоценных камней. После этой акции Шилин и Михальцевич сказали в Совете, что едут в Гомель, а сами, запутав след, перебрались в другой уезд.

– Поручик, – пошутил как-то в дороге Шилин, – а тебе, я вижу, понравилось быть экспроприатором. Признаюсь, мне тоже. Давно бы нам этак, а не носиться с идеями освобождения русского народа. Слыхал мудрость народную: как ты хлопаешь, так я и танцую? Власть держится на разбое, и мы так же должны жить. А что до русского народа, то он – быдло. Узнал его за это время. Правда была за Вороном-Крюковским, он так и жил. И награбил дай боже. Жаль, мало нам из его добра досталось.

Когда Михальцевич застрелил Ворона-Крюковского, они перетрясли его торбы и нашли мешочек с золотом и серебром – малую толику того, что тот награбил: большую часть Ворон-Крюковский или спрятал, или роздал по родне.

– Я тоже давно расстался с верой в этот народ, – поддакнул Шилину Михальцевич. – Ты справедливо назвал его быдлом… А сейчас что нам остаётся? И таким, как мы? Спасаться. Что ж, каждый спасается в одиночку…

– А мы, поручик, до поры будем спасаться вместе. Так легче. Как говорят, две кошки на одном сале… Вот укрепим свои финансы, и адью! – я уже не Шилин и не Сорокин, а какой-нибудь Петушков. Забьюсь в тьмутаракань и стану жить тихой неприметной жизнью.