Облава - Хомченко Василий Фёдорович - Страница 19

Булыга со стоном опёрся на здоровое плечо Сорокина, и они двинулись к распахнутым воротам. Когда вышли на берег Днепра – он был рядом, – Булыга тут же опустился наземь, стоять не было сил, а потом и вовсе лёг, распластался на траве. Вода мягко и тепло плескалась о берег, ласково блестела на солнце, а посередине реки плыл белый табун гусей.

– Присядь и ты, комиссар, – снова похлопал Ворон-Крюковский Сорокина по плечу. – Вот так, правильно, молодчина, слушаешься. Глянь, как красиво гуски плавают.

Сорокин и впрямь смотрел на гусей. И в этот миг сухой револьверный выстрел заставил его содрогнуться. Он круто обернулся. Булыга вздрагивал всем телом, мелко и часто, как будто кто толкал его исподнизу в живот. Ворон-Крюковский стоял над ним с наганом в руке и с той же лисьей усмешечкой, в которой надо всем преобладало любопытство, смотрел, как тот вздрагивает.

– Живой, а? – удивлялся он. – Дрыгает. Вот живуч человек, а?

В следующую секунду Булыга вдруг вытянулся всем телом и затих.

– Теперь готов. – Ворон-Крюковский энергичным жестом сбил на затылок свою смушковую чёрную кубанку, долгим взглядом посмотрел в глаза Сорокину, словно о чем-то раздумывая. У Сорокина захолонуло в груди, отвернулся от этого взгляда. В этот самый миг Ворон-Крюковский и выстрелил ему в затылок. Обоих убитых столкнул с берега в Днепр.

Банда между тем готовилась к маршу, Шилин был в седле. Ворон-Крюковский подкатил к нему на таратайке и доложил, что приговор исполнил.

– Матроса?

– Ага, матроса.

– А тот?

– Очкарика не стал. Как вы и сказали. Он там, в сарае.

– Ладно, пусть живёт, – произнёс Шилин, полнясь ощущением собственного великодушия. – Пусть живёт и помнит. – Оглянулся на своё войско, которое не выросло, как он надеялся, а наоборот, уменьшилось числом – в бою было потеряно шесть человек, снял фуражку. – Пусть вам всем будет земля пухом, – сказал, обращаясь ко всем убитым – своим и чужим.

Ворон-Крюковский тоже снял кубанку:

– Пусть… будет пухом.

В Захаричах в этот же день хоронили убитых: Парфена, гармониста Юрку – их убили в лесу во время погони – и двоих крестьян, застреленных за то, что вступились за своих дочерей. Убитых сперва отпевал отец Ипполит, потом прощальное слово сказал командир красного отряда Пилипенко. Это был красивый двадцатилетний хлопец в гимнастёрке из красного сукна с «разговорами», в красных галифе, в шлеме с нашитой красной звездой.

– Дорогие граждане и гражданки! – сказал он. – А также дорогие товарищи бойцы. Разная бандитская нечисть ещё творит своё кровавое дело, убивает наших лучших людей. Вот и сегодня мы хороним тех, кто пал от руки бандитов… Товарищи, а вы знаете, что в бандах и те, кто скрывается от мобилизации в Красную Армию? Они думают, что после окончания войны будут спокойно жить. Как бы не так! Они ответят за все… Товарищи, банду эту мы хорошо знаем. И не раз уже громили. Её атаман – бывший офицер штаб-ротмистр Шилин, он же Сивак. Он не только грабит и убивает наших людей и активистов – он ещё и провокатор. Переодевает бандитов в красноармейскую форму и грабит селян, насилует женщин, чтобы вызвать ненависть к советской власти… Память о погибших товарищах будет вечно жить в наших сердцах.

После его речи дали залпы из винтовок и спели «Интернационал».

А что произошло с Булыгой и Сорокиным, так никто в Захаричах и не знал. Считали, что их увели бандиты с собою.

9

На какое-то время потрёпанные красноармейскими отрядами банды в Горецком, Мстиславльском, Быховском, Чаусском уездах притихли, забились в лесную глушь. Часть бандитов отсеялась, создав малочисленные группы, – так легче было уцелеть и прокормиться. Сотни дезертиров пришли с повинной и сдали оружие. Несколько человек, в основном это были офицеры, подалось на юг с намерением пробиться к армии Врангеля. А некоторые банды двинулись к западной границе. Однако в лесных чащобах бандитов ещё хватало, и в сельской местности было неспокойно по-прежнему.

…Поредел и отряд Шилина-Сивака. В результате двух стычек с отрядом Пилипенко большинство дезертиров разбежалось, человек двадцать сдалось в плен, исчезла группа земляков-климовчан. Они сбежали ночью, прихватив две подводы с награбленным добром, в том числе с тремя чемоданами Шилина. И осталось в отряде человек сорок. Вот эти остатки и встали как-то вечером на привал в лесной сторожке. Дом был новый, целёхонький, только что окна заколочены досками. Новенькие стояли рядом хлев и сарайчики, колодец со слегка затхлой водой – им давно не пользовались. Сорвали с двери замок, отбили на двух окнах доски, и первым в дом вошёл Шилин. Пахнуло нежилым, каким-то кислым духом, сыростью, плесенью.

Всё было в этом доме: кровати с сенниками и подушками, скамьи, лавки, стол, разная посуда, у припечка – ухваты, чепела, кочерга и помело. В красном углу висели образа Николая-чудотворца и матери божьей. Повсюду лежала толстым слоем пыль, изукрашенная следами мышей. Не было только никакой одежды, да пустым оказался незамкнутый сундук. Почему люди оставили этот добротный дом, было неизвестно.

Шилин приказал Ворону-Крюковскому прибрать в комнате и вышел во двор, присел на лавочке у колодца. Раненая рука уже почти зажила и лишь изредка напоминала о себе тупыми толчками боли.

День с самого утра хмурился и сулил дождь. Небо, затянутое тучами, было серо, как шинельное сукно. Оттуда, из этих туч, шёл неприятный, промозглый холод. У Шилина разнылась нога, раненная ещё в четырнадцатом. Сидит проклятый осколочек, которого во время операции в госпитале не нашли, а во второй раз лечь под нож, когда он дал о себе знать, Шилин не захотел.