Замок Менфрея - Холт Виктория - Страница 9

Слова были сказаны. И они ранили меня куда больше, чем любой кнут или плеть. Все точки над «и» были расставлены. Я видела уродливого ребенка на руках няньки, мертвую женщину на кровати и его лицо. Я слышала его голос: «Выбросите это».

Эта сцена и прежде жила в моей душе. Поначалу я лишь догадывалась о его неприязни; мне удавалось убедить себя, что я все это только придумала; я говорила себе, что отец — человек, который редко выказывает свои чувства; что в глубине души он меня любит. Но теперь все было кончено.

Возможно, отец и сам испугался.

— Я отчаялся внушить тебе правила приличия, — сказал он более мягко. — Ты доставила неприятности не только себе, но и другим. Все в доме вверх дном, везде толкутся репортеры.

Он говорил только для того, чтобы скрыть свое смущение; и я слушала его вполуха, потому что все еще думала о том гневе, который охватил его, когда он увидел ребенка на руках у кормилицы.

— В конце концов, ты не должна злоупотреблять гостеприимством хозяев Менфреи дольше, чем это необходимо. Мы сейчас же уезжаем в «Вороньи башни».

«Вороньи башни» — особняк в ранневикторианском стиле — находился примерно в миле от Менфреи. Мой отец снял его вместе с обстановкой у семейства Леверет, которое сколотило капитал на глине для изготовления фарфора, которая добывалась неподалеку от Сент-Остелл. Дом был почти такой же большой, как Менфрея, но ему не хватало собственного характера. Он всегда казался холодным и безликим, но, возможно, лишь потому, что его снимал мой отец; живи счастливая семья, и он стал бы иным. Большие комнаты были обшиты панелями, широкие окна смотрели на ухоженные газоны; на первом этаже помещалась просторная, уютная бальная зала, в одном конце которой поднималась широкая дубовая лестница. Те, кто строили дом, всеми силами старались придать ему старинный вид. Была даже галерея для менестрелей, которая, как мне казалось, выглядела в подобном окружении чужеродно; оранжерея с яркими цветами мне нравилась, но все остальное выглядело тяжелым и тусклым; барочные башни и зубчатые стены казались фальшивкой, как и название «Вороньи башни», потому что нигде поблизости не водилось ворон. Жалкая имитация, суррогат.

Вокруг был парк, но деревья посадили лет тридцать назад, не больше; здесь не встречалось сучковатых пращуров, которые росли в Менфрее. Я любила Менфрею всем сердцем и, возможно, поэтому чувствовала разницу острее, чем другие. На мой взгляд, «Вороньи башни» были просто удобным жилищем, расположенным в красивом месте, но в нем не звучало прошлого, оно не таило секретов и рассказывало только о желании выскочки выстроить себе жилище не хуже тех, где наслаждались жизнью люди, которым на поколение раньше ему пришлось бы кланяться. Но дом — это больше, чем стены и окна или даже прекрасная бальная зала и оранжерея, парк и газоны.

Моего отца этот особняк вполне устраивал, поскольку он проводил в этих местах не так много времени; он даже сомневался, стоит ли покупать здесь собственный дом. Если бы он потерял свое место в парламенте, он наверняка не стал бы сохранять за собой «Вороньи башни».

Едва мы вошли в дом, меня окутала напряженная тишина. Я подозревала, что слуги судачили обо мне; кажется, некоторые даже исподтишка поглядывали на меня. С тех пор как мое имя попало в газеты, я стала объектом пристального внимания. А сообщение, что я нашлась, только подогреет любопытство публики, озабоченной моим исчезновением.

— Отправляйся к себе в комнату и не выходи оттуда, пока я тебе не разрешу, — сказал отец.

И с какой же радостью я исполнила это повеление!

Я была узницей. До дальнейших распоряжений меня кормили только хлебом и молоком. Никто из слуг не разговаривал со мной. Я впала в немилость.

Я всегда отличалась упрямством и потому делала вид, что мне все безразлично, однако втайне разрывалась между отчаянием и безумным счастьем.

Время от времени я забывала обо всем, кроме Бевила. Я почти воочию видела его странные глаза там, в лодке, взгляд, в котором светилась непритворная нежность. «Хотите, я женюсь на вас?» Он шутил, по в этой шутке, возможно, была доля правды. Во всяком случае, в той ситуации, в какой оказалась теперь я, подобная мысль утешала, рождая безумные и счастливые грезы.

Но приходили и другие мысли — темные, мрачные; я видела комнату, в которой поселилась смерть, ребенка со сморщенным личиком: все новорожденные, которых я видела, были уродливыми, и я, разумеется, не составляла исключения. Я представляла себе сдержанного мужчину, охваченного внезапным безумием. Я чувствовала, как ему отвратительно это создание, за чье появление он заплатил самым дорогим.

На второй день моего заключения в комнату вошел отец. Я воспрянула духом, увидев, что он одет в дорожное платье.

— Ты не выйдешь из этой комнаты неделю, — сказал он, — и, надеюсь, к тому времени ты осознаешь свою вину. Не приходило ли тебе в голову, что твоя земная жизнь может закончиться в любое мгновение? Я бы желал, чтобы в последующие дни ты задумалась о вечном проклятии. Ради твоей собственной пользы — знаю, что ты чересчур эгоистична, чтобы делать это ради меня, — измени пути свои. Ты будешь оставаться здесь, пока не придет время отправляться в школу.

Я была слишком потрясена, чтобы что-то ответить. Какой неожиданный переход от разговора об адских муках к известию о совершенно новой жизни. Школа!

— Да, — продолжал отец, — тебя надо держать в строгости. Если в школе ты не будешь слушаться, тебя накажут. Боюсь, мисс Джеймс чересчур снисходительна к тебе. Конечно, теперь она нас покинет.

Я представила себе, как мисс Джеймс упаковывает свой чемодан и тихонько плачет, потому что ей страшно взглянуть в будущее. Бедная мисс Джеймс! Ее тень станет преследовать меня в грядущие дни, несмотря на все собственные мои тревоги.

— Значит, ей отказывают от места…

— Вот видишь, из-за твоих безумных поступков страдают другие.

Тут мне в голову пришла пугающая мысль. Фанни! А как же Фанни!

Я одними губами прошептала ее имя, но отец меня услышал.

— Она остается. У нее будут теперь другие обязанности. А на каникулах тебе понадобится горничная.

Слава богу! Фанни не пострадает. Как же я не подумала, какие последствия может иметь для нее мой поступок, до того как сбежать. Отец прав. Прежде чем действовать, следует думать.

— Я бы очень хотел, — продолжал он, — чтобы ты перестала быть такой эгоисткой. И твоя бессмысленная, глупая выходка причинила мне много неприятностей. Помни об этом; и если тебя когда-нибудь еще потянет выкинуть нечто подобное, пожалуйста, помни, что больше я тебя не прощу.

— Ты уезжаешь, папа? — спросила я.

— Меня ждет работа, которую пришлось отложить из-за тебя.

Отец взглянул на меня, и на секунду мне показалось, что он сейчас обнимет меня и поцелует. И я поняла неожиданно, что хочу, чтобы он это сделал.

Если бы отец решился, я бы расплакалась; я бы рассказала ему, как я несчастна, как сожалею о том, что родилась на свет, с какой радостью я бы вернулась в тот сумеречный мир, где пребывают нерожденные дети, и осталась там навсегда, если только таким образом можно вернуть ему мою мать.

Так думала одна часть меня; другая же ненавидела его всей душой.

И та часть, которая ненавидела, оказалась сильнее; именно ее чувства отразились на моем лице.

Отец повернулся и вышел.

Когда он уехал, обстановка в доме сразу изменилась.

Меньше чем через час появился А'Ли с подносом, накрытым салфеткой.

— Ну вот, мисс Хэрриет, — заявил он с порога, — хозяин уехал обратно в Лондон, и мы снова одни.

Он поставил поднос, подмигнул мне и сдернул салфетку, под которой оказался корнуолльский пирог — золотисто-коричневый, горячий и пряный, только что из печи, и стакан сидра; а кроме того, большой кусок рисового пудинга.

— Это все, что успела приготовить на скорую руку миссис А'Ли.

— На вид очень вкусно.

— И на вкус не хуже — уж я-то знаю.

— Но меня ведено держать на хлебе и молоке.