Замок Менфрея - Холт Виктория - Страница 4

Как я мечтала о том, чтобы родиться кем угодно, только не Хэрриет Делвани. Когда Фанни водила меня в парк и я видела других детей, я им завидовала. Я завидовала всем — даже грязным детишкам шарманщика, которые стояли рядом с ним с жалобными лицами, пока маленькая коричневая обезьянка протягивала свою красную шапочку, чтобы получить пару пенни. В те дни я думала, что на свете нет никого несчастней, чем Хэрриет Делвани.

Многочисленные няньки, под началом которых служила Фанни, много раз говорили мне, что я — плохая, злая девчонка. У меня прекрасный дом, вдоволь еды, добрый отец, прекрасные няни, а я все недовольна.

Я не ходила до четырех лет. Меня возили к докторам, которые ощупывали мои ноги и подолгу спорили о том, что следует предпринять, — и качали надо мной головами. Меня лечили и так и эдак; отец приходил посмотреть на меня, и во взгляде его ясно читалось, что он с большим удовольствием смотрел бы на что угодно другое, но он заставлял себя притворяться, что ему это нравится.

Помню, как я сидела в палисаднике дома тети Клариссы, рядом с Риджентс-парком. Как раз поспела клубника, и мы ели ее с сахаром и сливками. У всех женщин были зонтики и шляпы с широкими полями, чтобы не сгореть, а поскольку это был день рождения Филлис, на газоне резвились несколько детишек, бегавших друг за другом. Я сидела на стуле, вытянув вперед свои несчастные, ненавистные ноги. Меня привезли на праздник в экипаже, и один из лакеев перенес меня в сад, где мне поставили стул, чтобы я могла смотреть на других детей.

Я слышала голос тети Клариссы:

— Не слишком приятная девочка. Хотя ей это, конечно, простительно…

Я не поняла, что она имела в виду, и отметила это замечание, чтобы обдумать его позже; теперь, воскрешая в памяти тот день, я ощущала вкус клубники — нежную смесь ягод, сахара и сливок — и видела ноги…сильные, здоровые ноги других детей.

Я помню ту отчаянную решимость, с которой я сползла со стула, встала на собственные ноги и пошла.

Некоторые говорили, что это было чудо. Другие полагали, что я давно могла ходить и все это время притворялась. Доктора изумлялись.

Хотя поначалу я ковыляла кое-как, но с этого дня я стала ходить. Я не знаю, могла ли я ходить до этого или нет, — все, что я помню, — неожиданное ощущение, что я должна это сделать, и вера в свое всесилие, когда я ковыляла навстречу другим детям.

Постепенно я узнала свою трогательную и печальную историю — по большей части от слуг, работавших в нашем доме еще до моего рождения.

— Ей поздно было заводить детей. Ну, вы понимаете… Рождение мисс Хэрриет убило ее. Операция… Ну, конечно, это было опасно. Потеряли ее и спасли ребенка. А тут еще эта ее нога. А он… он так и не оправился. Он ее боготворил… Они были женаты всего год или два. Сложись все иначе, он бы остался прежним… Неудивительно, что он терпеть не может своего ребенка. И вправду, будь она хотя бы как мисс Филлис… Вот и задумаешься поневоле, правда? Деньги — еще не все.

Такова была, в нескольких словах, моя история. Иногда я представляла себя святой, которая идет по миру, творя добро, и все любят меня. «Ну да, она некрасива, — говорят обо мне. — Ну и что, зато она хорошая».

Но я не была хорошей. Я ревновала своих кузин, с их хорошенькими розовыми личиками и шелковистыми золотыми волосами; я злилась на отца, который меня не выносил, поскольку мое появление на свет стоило жизни моей матери. Я жалела себя и грубила слугам.

Единственные, перед кем я склонялась с чистым сердцем, были Менфреи, — дело в том, что они относились ко мне как-то по-особому, но они были Менфреями-волшебпиками, жившими в самом потрясающем доме из всех, которые я когда-либо видела, возвышавшемся на скале напротив Безлюдного острова, который им принадлежал и о котором я столько слышала. Наш дом, куда более современный, стоял по соседству с Менфреей, — в нем мой отец принимал гостей и пестовал свой округ. Менфреи были его лучшими друзьями. Я слышала, как отец говорил своему секретарю Уильяму Листеру:

— Их надо привечать. Они самые влиятельные люди в округе.

Так что с Менфреями носились как с писаной торбой.

И вправду, достаточно было только взглянуть на них — на них на всех, — чтобы поверить в то, что они пользуются влиянием. Уильям Листер говорил, что они живее самой жизни. От него я в первый раз услышала эту фразу, и она подходила к Менфреям как нельзя лучше.

Они с готовностью поддерживали эти дружеские отношения и во время выборов работали для моего отца: он ублажал их, они ублажали его. Менфреи владели обширнейшими землями, и, когда сэр Энделиои приказывал своим арендаторам голосовать, они голосовали за того кандидата, которого предпочитал он, — или переставали быть его арендаторами.

Мы не брали с собой в Корнуолл всех слуг; миссис Трант и Полден в Лондоне присматривали за оставшимися. Мисс Джеймс, Нэнни и Фанни, среди прочих, ехали с нами; а в Корнуолле нас ждали дворецкий и домоправительница — муж и жена, А'Ли, которых мы получили в придачу к дому, что было очень удобно.

Мне разрешалось гостить в Менфрее, а Гвеннан заглядывала на чай ко мне, в «Вороньи башни». Она приезжала верхом в сопровождении грума из Менфреи, и во время одного из ее посещений я попробовала сесть в седло, и мне это страшно понравилось, — здесь мой недостаток совсем не чувствовался. Сидя на лошади, я о нем забывала. Никогда я не была так близка к счастью, как в те мгновения, когда гоняла вверх-вниз по холмам и задерживала дыхание, созерцая неожиданно открывавшееся передо мной море.

Я завидовала Гвеннан, постоянно жившей в таких местах. А ей нравилось слушать о Лондоне, и я с удовольствием о нем рассказывала, в ответ заставляя ее говорить о Менфрее и Менфреях, но больше всего — о Бевиле.

Стоя у окна после перепалки с тетей Клариссой, я принялась думать о Менфрее — с тоской, такой глубокой, что она больше походила на боль.

Я вышла на площадку и перегнулась через перила. В гостиной играла музыка, но ее заглушал гам голосов и неожиданные взрывы смеха. Весь дом внезапно ожил — теперь он больше не был холодным, голоса и свечи преобразили его.

На мне была фланелевая ночная рубашка, на которую я накинула красный твидовый халат, но шлепанцы слишком шаркали, поэтому я их скинула и стояла босиком. Едва ли кто-то стал бы ругать меня, что я смотрю через перила, — просто мне нравилось притворяться, что я нисколько не интересуюсь развлечениями отца.

Иногда я мечтала, как он пришлет за мной, и я, прихрамывая, войду в его комнату. Там будет премьер-министр, и он заговорит со мной, и его и всех остальных поразит мое остроумие и проницательность. И глаза отца потеплеют и засверкают от гордости за меня.

Какие глупые мечты!

В ту ночь, перегнувшись через перила и вдыхая запах воска и скипидара, которыми их полировали, я подслушала разговор тети Клариссы с каким-то незнакомым мужчиной. Они говорили о моем отце.

— Блестящий политик…

— Премьер-министр тоже так думает.

— О да. Сэр Эдвард возглавит кабинет. Помяните мое слово.

— Милый Эдвард. — Это был голос тети Клариссы. — Он заслужил немного удачи.

— Удачи! По-моему, он в ней просто купается. Он, наверное, очень богатый человек.

— Но с тех пор, как умерла его жена, он ни одной минуты не был счастлив.

— Но ведь он уже много лет вдовец, разве нет? Жена могла бы ему помогать. Я удивляюсь… почему он не женится снова.

— Женитьба оказалась для него таким трагическим опытом, а кроме того, Эдвард — убежденный холостяк.

— Я слышал, у него есть ребенок.

— О да, ребенок есть. Генриетта. Мы называем ее Хэрриет.

Тетя Кларисса сказала это таким тоном, что меня бросило в жар от гнева.

— С ней что-то не так?

Тетя Кларисса что-то прошептала, затем заговорила в полный голос:

— Я часто думаю, какая жалость, что спасли ее, а Сильвия умерла. Ребенок ее убил, понимаете. Они поженились всего за пару лет до того, но ей уже было далеко за тридцать. Конечно, они хотели сына. И эта девочка…