Римский карнавал - Холт Виктория - Страница 65

— Но отец, — начала Санчия, — мы постараемся утешить вас в вашем горе.

— Ты больше всего утешишь меня своим отъездом, избавив от своего присутствия.

Впервые в жизни Чезаре видел, что отца не трогала красота женщины.

— Теперь ступайте, ты и Гоффредо, — велел он Санчии. И, повернувшись к Чезаре, добавил:

— Я бы хотел, чтобы ты остался.

Когда они ушли, отец и сын посмотрели друг другу в глаза, нельзя было ошибиться в том, что выражали глаза Александра.

Голос его дрогнул, когда он заговорил:

— Поиски прекращены. Я велел больше не искать убийц сына. Я больше не вынесу таких страданий.

Чезаре опустился перед отцом на колени и хотел взять руку папы, но тот отдернул ее, словно не мог коснуться руки, которая убила Джованни.

— Я хочу, чтобы ты отправился в Неаполь, — сказал он. — Ты назначен папским легатом на коронацию нового короля.

— Отец, но ведь кто-то другой может поехать, — возразил Чезаре.

— Таково наше желание, — твердо сказал папа. — А сейчас прошу оставить меня. Я хочу побыть наедине со своим горем.

Педро приезжал в монастырь каждый день. Когда сестра Джиролама заметила, что его визиты стали слишком частыми, он тут же нашел объяснение. Его святейшество убит горем, и письма дочери — единственное, что может хоть немного его отвлечь от печальных мыслей. Он не хочет, чтобы она вернулась в Ватикан, находящийся в глубоком трауре; она остается здесь, но при условии, что Александр будет писать ей, а она ему. Его интересуют малейшие подробности ее жизни. Вот почему Педро так часто бывает в обители.

Правдой это не было, но оказалось достаточно хорошим предлогом. Вероятно, монахини поняли, что красавица Лукреция никогда не станет одной из них. А может быть, они чувствовали, что ее влечет мир, и не мешали ей.

Кельи, в которых жила Лукреция, превратились в удобные уютные комнаты, и если Педро навещал девушку не в холодной пустой келье, как прежде, то это никого не касалось, кроме самой Лукреции и посланца папы. Служанка была ее же компаньонкой, и хотя казалась очень фривольной особой, все-таки ее выбрал для своей дочери сам святой отец, и настоятельнице незачем было жаловаться.

Лукреция очень изменилась, но монахини не обращали внимания на внешность, и право сказать Лукреции о том, что глаза ее засияли ярче и что она стала еще прекраснее, чем в первую их встречу, оставалось за Пантисилеей.

— Это любовь, — сказала Пантисилея.

— Такая безнадежная любовь, — проговорила Лукреция. — Иногда я пытаюсь представить, куда она нас заведет.

Но когда с ней был Педро, она не задавала себе таких практических вопросов. Единственное, что становилось для нее важным, — ее любовь, теперь она поняла, сколько в ней таилось чувственности.

Любовь ее родилась в горестное время. Она помнила день, когда глубокое потрясение смертью брата заставило ее искать утешения у Педро. Именно тогда, когда она почувствовала, что его руки обнимают ее, она поняла, насколько глубока ее любовь к нему.

Любовь заполнила ее жизнь, проникла в келью обители, окрасила суровость монастырской жизни розовым светом.

Печаль прошла, до нее доходили новости, что даже папа покончил с уединенной жизнью, что он больше не плачет и не зовет Джованни.

В тот день, когда Педро принес ей известие о том, что у Александра появилась новая возлюбленная, у них обоих словно камень свалился с души. Только Пантисилея испытывала легкое разочарование — она надеялась, что папа выберет ее. Но ее место было здесь, возле Лукреции, с которой она мечтала никогда не расставаться. Лукреция обещала, что они всегда будут вместе.

— Ты всегда будешь со мной, дорогая Пантисилея, — говорила ей Лукреция. — Когда я вернусь домой, ты станешь жить со мной. Куда бы я ни поехала, я возьму тебя с собой.

Пантисилея снова чувствовала себя счастливой — когда они покинут монастырь, она опять сможет жить рядом с папой, и останется надежда, что он вновь обратит на нее внимание.

Прошло время. Казалось, Александр совсем забыл о своем горе. Чезаре возвращался из Неаполя домой, и отец готовился встретить его.

Джованни, его любимый сын, мертв, но все осталось в прошлом, а Борджиа не могли печалиться вечно.

Чезаре предстал перед отцом; теперь Александр не боялся встретиться взглядом с сыном.

— Сын мой, — выдохнул он.

Александр слишком долго был один и, потеряв одного сына, не собирался терять другого.

Джованни стал для него тенью, а Чезаре — вот он, молодой, честолюбивый, полный сил.

Он сильнее меня, размышлял папа. Он свершит великие дела. Когда он станет главой дома Борджиа, семейство будет процветать.

— Добро пожаловать домой, сын. Добро пожаловать, Чезаре.

Чезаре охватил восторг, потому что теперь он был уверен, что все, что сделал, сделано не напрасно.

Лукреция и Пантисилея сидели над вышивкой, когда Лукреция вдруг опустила руки.

— Вас что-то мучает, мадонна? — спросила Пантисилея.

— С чего ты взяла? — резко ответила девушка.

— Я подумала, что вы выглядите… слишком задумчивой. Последнее время я нередко замечаю это.

Лукреция молчала. Пантисилея с тревогой смотрела на нее.

— Ты догадалась, — сказала Лукреция. — Не может быть, мадонна. Так не должно быть.

— Но это так. У меня будет ребенок.

— Мадонна!

— Чему ты так удивляешься? Ты ведь знаешь, что такое легко может случиться, когда имеешь любовника.

— Но у вас с Педро! Что скажет ваш отец? Что сделает ваш брат?

— Мне страшно даже подумать, Пантисилея.

— Сколько?

— Три месяца.

— Три месяца, мадонна! Значит, это случилось в самом начале.

— Похоже.

— Июнь, июль, август, — считала Пантисилея. — Сейчас уже начало сентября. Госпожа, что же нам делать?

— Не знаю. Может, мне куда-нибудь тайно уехать? Такое случалось и раньше. Педро тоже мог бы поехать с нами. — Лукреция бросилась в объятия девушки. — Счастливая! Если ты полюбишь, ты сможешь выйти замуж и жить со своим мужем и детьми и прожить с любимым до конца дней. А таких, как я, не ждет ничего, кроме замужества, которое принесет выгоду моей семье. Меня дважды сватали, а потом выдали за Джованни Сфорца. — Сейчас, когда она любила Педро, она содрогалась при мысли о Джованни Сфорца.

— Скоро вас с ним разведут, — успокаивала ее Пантисилея. — Может, потом вы выйдете замуж за Педро.

— Кто мне позволит? — задала вопрос Лукреция, лицо ее несколько оживилось.

— Кто знает… если будет ребенок. Дети — это совсем другое дело.

— О Пантисилея, как ты умеешь успокоить меня! Тогда я выйду за Педро, и мы уедем из Рима; у нас будет дом, как у моей матери, и у меня будет сундук, в котором я стану хранить серебряные кубки, майолику. Пантисилея, как счастливы мы будем!

— Вы возьмете меня с собой, госпожа?

— Как же я смогу без тебя обойтись? Ты будешь с нами, может быть, я найду тебе мужа. Нет, не буду искать тебе мужа. Ты найдешь его себе сама, ты должна будешь любить его, как я люблю Педро. Только в этом случае надо выходить замуж, Пантисилея, только если любишь, будешь жить счастливо.

Пантисилея задумчиво кивнула. Лукреции еще надо получить развод, и развести с мужем ее должны по той причине, что она оставалась девственницей из-за неспособности мужа выполнять супружеские обязанности. Пантисилея была уверена, что Лукреции придется предстать перед кардиналами, может, даже подвергнуться осмотру. Пресвятая Богородица, — мысленно молилась девушка, — помоги.

Но она любила Лукрецию — как она любила ее! Никто прежде не относился к ней с такой добротой. Она согласна солгать для Лукреции, ради нее она готова на все, лишь бы госпожа была счастлива. Быть рядом с Лукрецией — означало разделять ее взгляды на жизнь, верить, что все обойдется и что незачем ни о чем волноваться. Это восхитительная философия. Пантисилея собиралась прожить с такими взглядами на жизнь все отпущенное ей судьбой время.