Римский карнавал - Холт Виктория - Страница 17

— Святая Матерь Божья, клянусь, что я не успокоюсь, пока не стану волен вести жизнь, какую хочу. Никому не позволю я руководить мной, ограничивать меня. Я, Чезаре Борджиа, с сегодняшнего дня сам себе хозяин.

Он очень изменился, заметила она, стал еще более вспыльчивым и внушал ей страх.

Она накрыла его руку своей рукой и заговорила, стараясь успокоить брата:

— Чезаре, ты будешь делать, что захочешь. Никто не будет указывать тебе. Ты перестанешь быть Чезаре, если позволила это.

Он повернулся к ней, вся страсть, казалось, угасла, но она видела, что он по-прежнему во власти эмоций.

— Сестренка, — сказал он, — как надолго нас разлучили!

Ей очень хотелось отойти от темы церкви.

— Я время от времени узнавала, каких успехов ты достиг в учении. Он нежно коснулся ее щеки.

— Несомненно, ты слышала обо мне много россказней.

— Я слышала об отважных поступках.

— И о глупых?

— Ты жил так, как обычно живут мужчины… которые ни перед кем не отчитываются. Он нежно улыбнулся.

— Ты знаешь, как можно меня утешить. А тебя собираются выдать замуж за этого глупца из Пезаро, и он наверняка увезет тебя от меня.

— Мы часто будем навещать друг друга… все мы — Джованни, Гоффредо… Лицо его омрачилось.

— Джованни! — с усмешкой выкрикнул он. — Он будет вести свои блестящие кампании, твердой рукой подчиняя себе всю Италию. У него останется мало времени, чтобы видеться с нами.

— Тогда ты будешь счастлив, Чезаре, ведь ты всегда ненавидел его.

— А ты… как и все… обожала его. Он ведь очень красив, не так ли? Наш отец любит его без памяти. Так любит, что даже заставил меня идти в священники, хотя это должен был сделать Джованни.

— Расскажи мне о своих приключениях. Ты ведь был веселым юношей, правда? Все женщины Перуджи и Пизы были влюблены в тебя, и ты, в свою очередь, был к ним неравнодушен.

— Среди них не нашлось ни одной с такими же золотистыми волосами, как у тебя. Ни одна не знала, как успокоить меня добрыми словами, как делаешь ты.

— Но это так естественно. Мы понимаем друг друга. Мы вместе провели детство. Вот почему ни один молодой человек не кажется мне таким же красивым, как мой брат Чезаре.

— А как насчет твоего брата Джованни? Лукреция, вспомнив об их старой игре в соперничество, сделала вид, что раздумывает.

— Да, он был очень красив, — проговорила она. После чего, заметив снова появившееся на его лице мрачное выражение, быстро добавила:

— Во всяком случае, мне так казалось, пока я не сравнивала его с тобой.

— Ты не говорила бы так, если бы он сейчас был здесь с нами, — с упреком сказал Чезаре.

— Сказала бы, клянусь. Он скоро приедет, и тогда я покажу, что люблю тебя сильнее.

— Кто знает, каким манерам он там обучился в своей Испании, но несомненно, он будет всем казаться неотразимым, каким считает его наш отец.

— Давай не будем говорить о нем. Значит, ты слышал, что у меня будет муж?

Он положил ей руки на плечи, заглянул в глаза и медленно произнес:

— Я предпочел бы говорить скорее о Джованни, о его красоте, чем о подобных вещах.

Ее широко распахнутые голубые глаза и невинность, светившаяся в них, вызвали в нем прилив нежности, что выглядело для него необычным.

— Тебе не нравится наш союз с Сфорца? — спросила она. — Я слышала, что король Арагонский крайне недоволен этим. Чезаре, если ты против этого брака и у тебя есть веские причины… Может, тогда ты поговоришь с отцом? Он отрицательно покачал головой.

— Маленькая моя Лукреция, — спокойно сказал он, — моя дорогая, кто бы ни стал твоим мужем, я все равно буду ненавидеть его.

Наступил жаркий день. По всему городу развесили флаги. Лев на гербе Сфорца соседствовал с буйволом Борджиа, и каждый балкон, каждая крыша, так же как и улицы, были заполнены желающими увидеть, как будет въезжать в Рим жених, выбранный папой для своей дочери.

Джованни был вдовец двадцати шести лет с замкнутым характером, к предложенной ему сделке отнесся с некоторым подозрением.

Тринадцатилетняя девочка, которая должна была стать его женой, ничего сама по себе для него не значила. Он слышал о ее красоте, но оставался холоден, его нельзя было соблазнить красотой. Выгоды заключения этого брака многим казались очевидными, но он не доверял Борджиа. Огромное приданое, обещанное за девочкой, — тридцать одна тысяча дукатов, — не будет передано ему, пока Лукреция не станет его женой, а папа поставил жесткое условие, что брак останется формальным, поскольку невеста еще слишком молода. В случае, если она умрет бездетной, деньги перейдут ее брату Джованни, герцогу Гандии.

Сфорца испытывал настоящую робость, вероятно, объяснявшуюся тем фактом, что он происходил из боковой ветви Сфорца из Милана. Он был незаконным сыном Костанцо, властителя Котиньоло и Пезаро, но тем не менее унаследовал состояние своего отца. Сейчас он нуждался в деньгах, и женитьба на богатой девочке сулила блестящие перспективы; он был честолюбив и, если бы мог доверять замыслам Александра, чувствовал бы себя счастливым.

Но он не мог избавиться от накатившего чувства тревоги, когда трубы и фанфары известили о его приближении. Проезжая по Порте дель Пополо, он видел посланные кардиналами и знатными горожанами свиты, чтобы приветствовать его приезд в Рим.

Среди знати он заметил двух молодых людей, выделявшихся среди прочих богатством одежды и элегантностью. Эти юноши были самыми красивыми молодыми людьми, каких когда-либо видел Сфорца. По тому, как они держали себя, он мог догадаться, кто они такие. Он возблагодарил судьбу, что умеет неплохо держаться в седле, одет в пышные одежды и убран золотыми браслетами и ожерельями, одолженными им по такому случаю.

Младший из этих юношей был герцогом, недавно вернувшимся из Испании. Он в самом деле казался невероятно красивым, вид у него был необычным — проведя долгое время в Испании, он теперь вел себя как испанец. Несмотря на торжественность Джованни, можно было легко догадаться, что он умел быть веселым и легкомысленным.

Но внимание Сфорца приковал к себе другой юноша, постарше. Это был Чезаре Борджиа, архиепископ Валенсии. Сфорца слышал о нем такие рассказы, воспоминания о которых заставляли содрогаться. Он тоже был красив, но мрачной красотой. Несомненно, он был очень привлекателен, такой везде окажется в центре внимания. Сфорца догадывался, что внимание большинства женщин, наблюдавших за торжественной церемонией с крыш и балконов, обращено на этого человека. Что в нем завораживало? Он был превосходно одет, драгоценности сияли, но не так, как на его брате. Или манера держать себя выделяла его из всех? Может, проявлялась его гордость, превосходившая гордость всех остальных? Бесспорно, это был Бог среди людей.

Сфорца решил больше над этим не задумываться. Единственное, что он знал, так это вот что — к Александру он относится с подозрением, а в присутствии сына ощущает еще большую тревогу.

Но пока его встречали дружески и тепло. Кавалькада, миновав Кампо ди Фьоре — молодые люди Чезаре, Джованни и Сфорца в центре, — проехала мост Святого Ангела и остановилась перед дворцом Санта Мария.

Сфорца поднял голову. На балконе стояла девочка с золотистыми волосами, на ней было малиновое платье, украшенное рубинами и жемчугом. Она ухватилась за колонну, солнечные лучи играли на драгоценных камнях.

Она посмотрела вниз на своих братьев и на человека, который должен стать ее мужем.

Ей было тринадцать лет, и ее близкие не успели еще лишить ее романтических мечтаний. Она улыбнулась и подняла руку в знак приветствия.

Сфорца мрачно смотрел на нее. Ее юная красота не взволновала его. Он помнил о братьях, ехавших по обеим сторонам, и не переставал гадать, насколько можно доверять им и Александру.

Дворец Санта Мария лихорадило от волнения — повсюду слышался гомон, крики, топот; портные и парикмахеры заполнили комнаты. Духовник Лукреции так долго оставался в ее покоях, что те, кто должен был подготовить ее физически, начинали терять терпение.