Коварные пески - Холт Виктория - Страница 2

У меня со временем тоже появилось свое любимое дело. Сколько себя помню, меня всегда завораживали звуки. Я любила слушать звон капели, шумливые струи фонтана, цоканье лошадиных копыт, выкрики уличных торговцев, птичий щебет, внезапный лай собак, шелест ветвей в маленьком саду у нашего дома недалеко от Британского музея. Для меня музыка звучала даже в шлепанье капель из подтекающего крана. Уже в пять лет я могла подобрать мелодию на пианино и, взобравшись на высокое сиденье, часами перебирала по-детски пухлыми пальчиками клавиши в поисках нужных мне звуков. Няня только пожимала плечами, приговаривая: «Чем бы дитя не тешилось, лишь бы не плакало».

Мое увлечение музыкой в какой-то степени успокоило родителей. Конечно, это не археология, но вполне достойное занятие. И они постарались дать мне прекрасное музыкальное образование, и сейчас, признавая их усилия, я испытываю стыд за то, как впоследствии я распорядилась полученными знаниями.

Больше всего родителей радовала, конечно, Роума. Даже школьные каникулы она проводила с родителями на раскопках. Я оставалась под присмотром нашей экономки и занималась музыкой. Дела у меня шли успешно. Родители нанимали для меня лучших педагогов, хотя были не так уж хорошо обеспечены. Отец прилично зарабатывал, но немало средств тратил на свои экспедиции. Роума изучала археологию в университете, и родители часто говорили, что она сможет достичь гораздо большего, чем они, так как сочетает опыт полевых работ с научными знаниями.

Когда доводилось слышать, как они обсуждают свои дела, то их разговор звучал для меня полной бессмыслицей. Но я уже не чувствовала себя ущемленной, потому что тогда все уже говорили, что меня ждет большое будущее музыканта. Уроки музыки доставляли удовольствие и мне, и моим учителям, и теперь, когда я слышу чью-нибудь робкую ученическую игру, я вспоминаю то время, когда я начала открывать мир музыки и испытывать первое чувство удовлетворения и радость самоотдачи.

Я стала больше понимать своих родителей. Теперь мне было знакомо то, что испытывали они к своим находкам из бронзы и кремня. У меня самой наступила пора открытий. Я узнала Бетховена, Моцарта, Шопена.

Когда мне исполнилось восемнадцать, я поехала учиться в Париж. Роума уже занималась в университете, и, так как во время каникул она отправлялась на раскопки, мы почти не виделись. У нас установились с ней добрые дружеские отношения, хотя особенно близки мы с ней никогда не были. Слишком разные у нас были интересы.

В Париже я встретила Пьетро, человека неистового темперамента, наполовину француза, наполовину итальянца. Мы оба брали уроки у одного и того же маэстро, который жил в большом особняке на Рю де Риволи. Его ученики квартировались в этом же доме. Жена маэстро устроила для нас вроде пансиона, и мы смогли жить все вместе под одной крышей.

Какие это были счастливые дни! Мы гуляли по бульварам, сидели на открытых террасах кафе и говорили, говорили, говорили — только о будущем. Каждый из нас верил в свою особую судьбу и в то, что однажды обязательно добьется всемирной славы. Пьетро и я считались самыми одаренными учениками, и мы были преисполнены решимости достичь успеха.

Первое чувство, которое возникло между нами, было чувство соперничества, однако очень скоро мы оказались совершенно друг другом очарованы. Мы были молоды, Париж весной самое прекрасное место для влюбленных, и у меня было такое чувство, что до этого я по-настоящему и не жила. Истинная жизнь — это восторг и отчаяние, говорила я себе и в полной мере их испытывала. В то время мне было жаль всех, кто не учился музыке в Париже и кто не был влюблен в своего однокурсника.

Пьетро был музыкант от бога, до конца преданный своему призванию. Я знала, что он гораздо талантливее меня, и это делало его еще более для меня притягательным. Нас многое разнило. Я могла напускать на себя безразличие к своим успехам, в то время как это было совершенно не так, и я с досадой замечала, что Пьетро, с самого начала знавший, что я предана музыке так же, как и он, еще больше воодушевлялся, когда я притворялась равнодушной к своим занятиям. Пьетро относился к собственным успехам очень ревностно, я же могла казаться легкомысленной. Меня трудно было вывести из равновесия, для Пьетро же возбужденность была его обычным состоянием. Ему было совершенно непонятно, как мне удается надолго оставаться в безмятежном настроении, у него самого оно менялось ежечасно. Он мог просто ликовать от счастья, когда его охватывала вера в собственную гениальность, и тут же мог впасть в глубочайшее отчаяние от малейшего сомнения в своей исключительной одаренности. Подобно многим людям искусства он был жесток и неспособен справиться с приступами зависти. Когда меня хвалили, его это раздражало, и он искал любой повод, чтобы меня ранить, но если я терпела неудачу и нуждалась в поддержке, он умел утешить, как никто другой, в эти моменты трудно было бы найти человека более доброго и понимающего, чем он, и я любила его именно за это понимание и умение сочувствовать.

Если бы тогда я обладала такой же проницательностью, какой обладаю сейчас!

Нередко между нами возникали перебранки.

— Великий Франц Лист, да и только! — поддразнивала я его, когда он, воодушевленно играя одну из Венгерских рапсодий, в подражание маэстро откидывал назад свою львиную шевелюру.

— Зависть, Кэра, — это проклятие всех художников.

— Тебе-то она уж точно знакома. Пьетро не возражал.

— Однако проститься она тому из нас, — добавил тогда он, — кто талантливее. Со временем ты сама в этом убедишься.

И он оказался прав.

Пьетро заявил, что я лишь прекрасный ремесленник и что хотя я могу исполнять труднейшие пассажи, но до истинного художника мне далеко, потому что он — всегда творец.

— Ну, да, и ты только что исполнял свое собственное сочинение, — с насмешкой произнесла я.

— Если бы композитор услышал, как я играю это произведение, он бы понял, что жил не зря.

— Какое самомнение.

— Скорее уверенность в себе настоящего художника, дорога Кэра, — ответил он уже серьезным тоном.

Пьетро верил в свою гениальность, и жил только ради музыки. Я же постоянно его дразнила. Мне хотелось все время подогревать наше соперничество. Наверное, подсознательно я чувствовала, что именно соперничество больше всего привлекло Пьетро в наших отношениях. Но эта состязательность не мешала мне желать для Пьетро самого большого успеха. Более того, я была готова ради него отказаться от собственных амбиций, что мне и суждено было сделать. Наши перепалки были своего рода любовной игрой, и порой казалось, что его желание доказать мне, что он выше меня, было основным в его любви ко мне.

Не имеет смысла искать себе оправданий. Все, что говорил обо мне Пьетро — правда. Я — ремесленник, с хорошей техникой игры. Но не художник, так как художник не позволил бы себе отвлечься от избранного дела на какие-то другие посторонние вещи. По-настоящему я не трудилась, в решающий момент я отступила и потерпела крах. Мои способности оказались слабее возлагавшихся на них надежд. Моей мечтой стал Пьетро, а мечтой Пьетро была музыка.

Внезапно в моей жизни произошли резкие перемены, и последовавшие за ними события я назвала своим злым роком.

В тот год родители отправились на раскопки в Грецию. Роума, к тому времени уже состоявшийся археолог, должна была отправиться вместе с ними, но не смогла из-за двух других неотложных дел. Если бы она поехала в Грецию, я, возможно, никогда бы не оказалась в Лоувет Стейси, так как тогда бы ничего не могло меня там заинтересовать.

На пути в Грецию наши родители попали в железнодорожную катастрофу и погибли.

Приехав на похороны, Роума и я провели несколько дней вместе в нашем старом доме возле Британского музея. Я находилась в страшном потрясении, но бедная Роума, которая всегда была ближе с родителями, должна была переживать эту потерю еще сильнее. Но Роума сумела взять себя в руки и сохранить присущую ей рассудительность.

— Родители погибли вместе, — сказала она. — Было бы трагичней, если бы кто-нибудь из них остался жив. Вдвоем они были счастливы.