Уйти от погони, или Повелитель снов - де ля Фер Клод - Страница 23

По-видимому, в доме гуляли сквозняки, оттого тяга была хорошей, дым валил не внутрь помещений, а наверх, ибо запах гари я уловила, да и то весьма слабый, только когда сняла брус с выходной двери и, выйдя на улицу, посмотрела на окна квартиры, которой так и не случилось стать моей по-настоящему. Белый, едва заметный в свете молодого полумесяца дымок вился тонкими струйками из моего окна и из щелей под черепицей. Жутковатое, признаюсь, зрелище, если учесть, что тишина стояла на улице абсолютная, не было даже ветерка, даже кошки молчали.

Дыма, поняла я, достаточно много, чтобы люди не сразу поняли, откуда он идет и где очаг огня. Тем более люди вдруг разбуженные и боящиеся гнева аристократки, спящей у себя в комнате и не обращающей внимание на пустяки. Однако, если меня увидят рядом с домом, то как раз-таки и бросятся именно в мою комнату, ибо руки мои пусты, а всем известно, что прибыла я с немалым багажом, который втаскивали по лестнице и укладывали на указанные места под прицелом внимательных глаз Юлии и кучера пять слуг. Я отошла шагов на сто от горящего дома и встала за углом какой-то не то часовенки, не то церквушки так, чтобы видеть происходящее, а самой остаться невидимой. Дыма было уже больше, но огонь так еще и не показался.

Стена часовенки была кирпичной. Маленькие стрельчатые окна странным образом рассыпались по ней так причудливо, что у меня возникла мысль вскарабкаться по ним повыше и оставить в угадываемой в темноте высоко над землей нише тот самый кожаный цилиндр, который был у меня в руках и основательно мешал. Так я и сделала. С огромным удовольствием подтянулась на карнизе первого окна, забросила на него ногу, взобралась на короткую, но широкую линию кирпича, встала на нее, прижимаясь телом к стене, затем достала руками до второго окна и повторила все движения в прежнем порядке. Когда же со стороны покинутого мною дома блеснул долгожданный красный свет пламени, я уже достигла намеченной дыры и сунула туда кожаный цилиндр с векселями, на которые богатая дама может прожить беззаботно всю жизнь в роскоши и не обеднеть при этом.

– Пожар! – раздался истошный голос. – Горим!

И тут улица ожила. Из домов повалил заспанный полуодетый люд с ведрами, баграми и лопатами в руках. У всех были не растерянные, а решительные лица, все знали, куда кому бежать, что делать. Буквально в три минуты от двух уличных колодцев, оказавшихся на одинаковых расстояниях от горящего дома, вытянулись цепочки. Люди зачерпывали воду и передавали друг другу ведра полные по направлению к пожару и пустые назад. По-видимому, в Париже пожары и при Луи Справедливом не редкость, как и в годы моей первой молодости, парижане умели бороться с огнем.

Я стояла на кирпичном наличнике стрельчатого окна, смотрела на пожар и на ладно работающих людей и чуть было не подумала, что они смогут справиться со стихией и спасут имущество колесника. Но потом поняла, что дом обречен: воду парижане лили не на него, а на соседние строения, ближайшие стены их рушат и разносят в стороны, чтобы огонь не перекинулся на соседние дома. Отсутствие ветра облегчало работу, никто даже не смотрел в сторону хозяина пылающих стен и уничтожаемого внутри них добра. А я посмотрела…

Лицо колесника было спокойным, а глаза радостно блестели. Он стоял достаточно близко, то есть в моей стороне от пожара, но чуть сбоку, глядя не на пожар, а на почему-то улыбающуюся жену. Слуг рядом не было. Потом они перебросились парой реплик. Голосов за шумом слышно не было, но я, наученная отцом в давние еще времена читать по движению губ, поняла, что она сказала по-немецки:

– Герцогиня будет довольна, дорогой.

А он ответил:

– И у нас руки чистые.

– Она заплатит? – спросила тогда женщина.

– С лихвой, – ответил колесник. – Не из своего же кармана – из кардинальского. Или еще там из чьего-то. Я не знаю, кому она еще служит.

– Ты смотри, язык за зубами держи, – сказала она. – Сжечь правнучку Софии Аламанти как ведьму может лишь церковь. А мы с тобой – бедные ганноверские католики, беглецы и чужаки здесь.

И оба замолчали.

Вот пусть мне теперь скажут, что подслушивать чужие разговоры грешно. Да ни одна женщина с этим не согласится. А уж тем более София Аламанти. Эти двое в продолжении минуты, вместившей весь этот разговор, сообщили мне столько, что не надо мне стало искать людей для сбора сведений о мадам де Шеврез, названной колесничихой герцогиней, ни к чему стало подтверждать мою догадку о том, что недавняя моя собеседница является тайным шпионом и провокатором кардинала Ришелье. А главное, я узнала, что меня мои чернорясые враги выследили в Париже с помощью герцога Ришелье и госпожи де Шеврез, что все силы Франции были брошены на поимку либо уничтожение Софии Аламанти. А это значит, что никому дела нет до моей Анжелики. А то, что я заживо сгорела в этом пылающем до неба костре, делает меня неуязвимой для служителей черной мессы, а мои сокровища и богатства, за которыми охотятся они и верные солдаты святой римской церкви Ордена Иисуса, уплыли из их рук.

Что ж… любимая моя предательница Юлия умерла, но смертью своей искупила свой грех. Завтра раскопают в груде пепла и горячих еще угольев обгорелый женский труп и решат, что это все, что осталось от меня. И у Софии Аламанти останется только один настоящий враг – тот, который караулит меня во сне, его Повелитель. Но теперь, без Мшаваматши он мне не страшен. По крайней мере, я надеюсь на это…

Глава двенадцатая

София встречает Порто

Наклонив голову и прикрывая лицо сдвинутым вперед капором, держа руки в карманах, я быстрым шагом двигалась в сторону монастыря Дешо – места, самим Богом предназначенного для нарушения королевского эдикта о запрете дуэлей, для обустройства там ночлежек для нищих и разбойного сброда, для насилий и грабежей случайных прохожих, совершающихся здесь столь часто, что борются парижские власти со здешней преступностью лишь отправкой сюда телеги, запряженной привыкшим к запаху крови мулом, и с сидящими на козлах двумя могильщиками, которые по утрам подбирали со здешних улочек и переулков набравшиеся за ночь трупы и увозили в овраги за город. Там мертвецов держали одни сутки в тени зарослей орешника, показывали плачущим родственникам потерявшихся, отдавали тех, кого те узнавали, за пару су, а прочих к ночи закапывали в том же овраге. Либо кто-нибудь из ученых лекарей выкупал людское стервоза су для своих опытов да изучения анатомии – занятия во все времена модного. Ходили порой слухи, что лекари те балуются человечиной, некоторых за это убивали, но потом все возвращалось на круги своя: прохожих убивали – тела их не опознавали – лекари трупы выкупали, резали, изучали, писали непонятные народу трактаты – и разочарованный в отсутствии Царствия небесного на земле народ казнил лекарей, хоронил, чтобы спустя год возвести им памятники.

Так было в этих местах и при Меровингах, и во времена моего возлюбленного короля Анри Наваррского, ничего не должно было измениться и в царствование его придурка-сына Луи Тринадцатого. Это было как раз то место в Париже, где любой желающий потеряться как в стогу сена мог скрыться так, что спустя полгода и сам уже не мог найти себя.

Я собиралась стать проституткой в одном из тамошних кабаков. Не такой, что ловит клиентов у столов и на улице, заглядывает в глаза каждому мужчине с просящей улыбкой и подтянутым к позвоночнику от голода животом, а той, что живет в отдельном номере, принимает мужчин по своему желанию, постоянных, денежных, солидных, учит их понимать не только вкус любви, но и ценить внимание к себе, воспринимать тело женское как награду за нежность и щедрость. Ибо все эти лавочники, владельцы мануфактур, верфей, кораблей, контор по пассажирским и грузовым перевозкам, ювелиры, рантье и прочие французские буржуа настоящей любви в своей жизни никогда не знавали, а к годам к пятидесяти, обзаведясь мошной, оказывались с мочеисточниками вместо плугов, фаллосы их висели и вызывали лишь струи слюны из пастей при виде красивых попочек, стройных ножек и тоненьких талий, округлых бедер, очаровательных ротиков и литых грудок. От страха ли, от обжорства ли, от хворей, но все эти внешне остающиеся существами в штанах уроды мужчинами быть переставали. А я могла восстановить их былую силу, укрепить их уверенность в себе, вернуть в объятия предавшимся блуду драгоценным женушкам. Поэтому и решила стать на время проституткой, скрыться таким образом от своих преследователей, заставить их искать меня в Париже, отвести внимание черномессников от земель и замка маркиза Сен-Си, где осталась моя ненаглядная Анжелика. Не из-за денег же… Как раз о том, как мне организовать это дело, какой кабак выбрать для постоянного пребывания, я и размышляла, когда оказалась неподалеку от монастыря камер-литок Дешо, где в давние времена король мой разлюбезный Анри Наваррский любил прогуливаться по ночам, теша свою смелость, переодевшись в плащ оборванца на манер арабского Гарун аль Рашида из впервые переведенных тогда на французский язык персидских сказок. Здесь его однажды изнасиловали три бродяги, о чем он не любил вспоминать, ибо сколько не искали потом шпионы королевские и личная королевская гвардия тех наглецов, а обнаружить их не сумели. Анри сам всматривался в лица арестованных по подозрению, мял их фаллосы в кулаке, пытаясь таким образом определить святотатцев, но так и не узнал надругателей над королевским достоинством и задом. Повесили десятка три народу, а королю сказали, что были среди них двое из тех, что искал он. Но Анри не поверил. Велел было стереть в порошок все вокруг монастыря, но я отговорила от подобного безрассудства. Разбежится всякая мразь по Парижу, ищи ее, а так – вот они, достаточно иметь пару десятков шпионов в этом районе – и будет полный контроль над всеми бандами столицы. А главное, сказала я ему, можно направлять их действия таким образом, что внешне будет выглядеть, что они делают преступления против народа, а король одного-десять ловит, казнит – тотчас народ за это превозносит короля. Ловкие дела проделывали мы с Анри возле этого монастыря. Оттого и любил народ его, никто не шипел за королевской спиной, как при нынешнем Луи, слов поносных о венценосном монархе не произносил.