Кирклендские услады - Холт Виктория - Страница 6

Еще минут через пять в гостиную вплыла Фанни, явно недовольная. Но еще больше рассердилась я. Пора ей понять, кто хозяйка в доме.

— Я вижу, у нас гости, — ворчливо заметила Фанни.

— Да, Фанни, нам нанесли визит. Будьте добры, проследите, чтобы поскорее подали чай.

Фанни поджала губы. Видно было, что она придумывает, как бы поязвительней ответить, но я повернулась к ней спиной и обратилась к Габриэлю:

— Надеюсь, вам недолго пришлось добираться.

— Я живу в гостинице «Черный олень» в Томблерсберри.

Томблерсберри, маленькая деревушка вроде нашей, находилась в пяти-шести милях от нас.

— Вы там проездом?

— Да, всего несколько дней.

— Наверное, приехали отдохнуть?

— Можно и так сказать.

— А где вы живете, мистер Рокуэлл? В Йоркшире? Простите, я, кажется, задаю слишком много вопросов.

Я заметила, что Фанни удалилась. Может, на кухню, а может быть, даже в кабинет отца. Наверное, она считает крайне неприличным, что я принимаю джентльмена одна. Ну и пусть себе думает что угодно! И ей, и отцу пора понять: жизнь в этом доме не только невыносимо тосклива, но и совсем не подходит молодой леди, получившей такое образование, как я.

— Что вы! — отозвался Габриэль. — Спрашивайте что хотите. Если я не смогу ответить, я так и скажу.

— Так где же вы живете, мистер Рокуэлл?

— Наше поместье называется «Кирклендские услады». Это в деревне, вернее, на окраине деревни, которая называется Киркленд-Мурсайд.

— «Кирклендские услады»! Какое веселое название!

По изменившемуся выражению его лица я поняла, что мои слова чем-то его смутили. Больше того, я догадалась, что моему собеседнику дома живется не слишком сладко. Может быть, поэтому на его лице лежит тень печали? Мне следовало обуздать свое любопытство и не лезть ему в душу, но я никак не могла уняться.

— Киркленд-Мурсайд, — повторила я. — Это далеко отсюда?

— Наверное, миль тридцать.

— Значит, вы здесь отдыхаете и вчера отправились на прогулку по пустоши, когда…

— Когда случилось это происшествие с собакой. Думаю, меня оно порадовало не меньше, чем вас.

Я почувствовала, что неловкость между нами прошла, и предложила:

— Извините, я ненадолго отлучусь, схожу за Пятницей.

Когда я вернулась, неся корзину с собакой, в гостиной был отец. Вероятно, Фанни настояла, чтобы он не оставлял нас одних, да и самому отцу это, вероятно, казалось нарушением приличий. Габриэль рассказывал ему, как мы торговались из-за собаки, и отец держался чрезвычайно приветливо. Он был само внимание, и я почувствовала благодарность за то, что он хотя бы напускает на себя заинтересованный вид. Ведь на самом деле все это его интересовать не могло.

Пятница трепыхался в своей корзине, делая слабые попытки встать. Он явно обрадовался Габриэлю, длинные изящные пальцы которого ласково почесывали его за ухом.

— Пятница полюбил вас, — заметила я.

— Но главное место в его сердце принадлежит вам.

— Я ведь и познакомилась с ним первая, — напомнила я. — Теперь он всегда будет со мной. Разрешите мне вернуть вам деньги, которые вы заплатили цыганке.

— Даже слышать об этом не желаю, — заявил Габриэль.

— Но я хочу, чтобы Пятница полностью принадлежал мне.

— Так и есть. Но не скрою, и мне хотелось бы знать, как обстоят его дела. Разрешите, я еще раз заеду справиться о его здоровье?

— Неплохая мысль — завести собаку, — признал отец, подошедший к корзине взглянуть на Пятницу.

Мы так и стояли вокруг корзинки, когда Мэри ввезла столик с чаем. Кроме хлеба с маслом и печенья на подносе красовались горячие пышки. Я разливала чай из серебряного чайника и впервые после возвращения из Франции чувствовала себя счастливой. Наверное, такое же удовольствие я могла испытать только от возвращения дяди Дика.

Лишь позже я поняла, почему мне было так хорошо: иаконец-то в доме появился кто-то, кого я могла любить. Я имею в виду Пятницу. О Габриэле я так еще не думала, это пришло потом.

Следующие две недели Габриэль постоянно наведывался в Глен-Хаус, а Пятница уже к концу первой из этих недель вполне поправился. Его раны зажили, регулярное питание сделало свое дело.

Он спал в моей комнате в корзинке и всюду следовал за мной по пятам. Я все время с ним разговаривала. С Пятницей дом стал совсем другим, моя жизнь переменилась. Пес не довольствовался ролью компаньона, он жаждал быть моим защитником. Когда он смотрел на меня, его влажные глаза источали обожание. Пятница понимал, что обязан мне жизнью, и, так как он был преданным существом, я не сомневалась: он будет хранить память об этом пока жив.

Мы гуляли вдвоем — он и я. Я не брала его с собой, только когда уезжала верхом, а возвращаясь, всегда встречала самый восторженный прием. Так радовался мне один дядя Дик.

Жизнь моя изменилась еще и из-за Габриэля. Он по-прежнему жил в «Черном олене». Я недоумевала, почему юноша не уезжает домой. Вообще многое в Габриэле вызывало у меня удивление. Временами он говорил о себе очень откровенно, но и тогда меня не покидало чувство, что мой новый знакомый чего-то недоговаривает. Казалось, он вот-вот скажет самое главное. Мне представлялось, что ему хочется довериться мне, но не хватает духа, а с другой стороны, он будто бы скрывает какую-то мрачную тайну, которая, может быть, и ему самому не вполне понятна.

Мы с ним очень подружились. По-видимому, он нравился и моему отцу. Во всяком случае, отец не противился частым визитам Габриэля. Слуги тоже привыкли к его приездам. Даже Фанни, раз все приличия были соблюдены, перестала ворчать.

В конце первой недели Габриэль сказал, что скоро уедет домой, но в конце второй он все еще наезжал к нам. Я подозревала, что он сам себя обманывает — дает слово, что уедет, а потом ищет предлог, чтобы остаться.

Мне очень хотелось узнать что-нибудь про его дом, но я не задавала вопросов. Этому я научилась в школе. Там меня часто донимали расспросами о моем доме, и я дала себе слово не ставить других в неловкое положение подобными приставаниями. Никогда не буду ни у кого ничего выпытывать, решила я, пусть рассказывают сами.

Поэтому наши с Габриэлем разговоры вертелись вокруг меня — Габриэль моей щепетильностью на этот счет не отличался, и, как ни странно, его расспросы не раздражали меня. Больше всего я рассказывала ему о дяде Дике, который так и остался для меня чем-то вроде героя. Я старательно живописала Габриэлю, каков он — чернобородый, с блестящими зелеными глазами.

Как-то раз, послушав меня, Габриэль заметил:

— Наверное, вы с ним похожи.

— Да, по-моему, очень.

— Если судить по тому, что вы о нем рассказываете, он из тех, кто старается взять от жизни все. Я хочу сказать, он действует, не думая о последствиях. Вы тоже?

— Возможно.

Габриэль улыбнулся:

— Мне так и показалось. — В его глазах появилось странное выражение. Будто он смотрел на меня, но видел не ту, какая я сейчас, а как бы я выглядела в другом месте и в другой обстановке.

Чувствовалось, Габриэль готов начать рассказывать о себе. Но он молчал, а я не стала настаивать. Я уже поняла, что слишком участливые вопросы вызывают у него беспокойство. Я сознавала, что надо подождать, и он сам откроется мне.

Но уже тогда я догадывалась: с Габриэлем что-то неладно. И мне следовало понять: не стоит слишком привязываться к нему. Однако я была так одинока, а в доме — такая гнетущая атмосфера, что я не могла обойтись без друзей своего возраста, а странности Габриэля лишь притягивали меня.

Словом, я отказывалась внять сигналам об опасности, и мы продолжали видеться.

Мы любили проскакать по пустоши, а потом стреножить лошадей и растянуться в вереске, в тени большого валуна и, закинув руки за голову, мечтательно смотреть в небо, медленно перебрасываясь словами. Знай об этом Фанни, она сочла бы наше поведение верхом безнравственности. Но я твердо решила не считаться ни с какими условностями и видела, что моя решимость восхищает Габриэля. И только позже мне стало понятно почему.