Изумруды к свадьбе - Холт Виктория - Страница 51

Дни выдались солнечными. Лоза была в пике своего роста. Никогда в жизни я не чувствовала себя такой счастливой, хотя знала, что мое счастье почти столь же капризно, как апрельский день. В любой момент я могла натолкнуться на какое-нибудь малоприятное открытие, в любой момент меня могли попросить уехать из замка. В любую минуту на небе могли появиться темные тучи, которые полностью закрыли бы солнце. Поэтому я купалась в его лучах, пока оно еще светило и согревало.

Как только Филипп и Клод уехали, визиты графа в галерею участились. Иногда мне казалось, что он старается от чего-то избавиться, освободиться. Бывали моменты, когда за его дразнящими улыбками я улавливала проблески совершенно иного человека. Порой мне даже чудилось, что наши беседы доставляют ему такое же удовольствие, как и мне.

Когда он уходил, я возвращалась к реальности и начинала смеяться над собой, задавая себе вопрос: «И долго ты будешь грезить наяву?»

Всему происходящему было одно простое объяснение: в замке больше не осталось никого, кем бы он мог забавляться, поэтому он развлекался тем, что восторгался моей одержимостью в работе. И не следовало об этом забывать.

Однако граф действительно интересовался живописью и неплохо в ней разбирался. Я вспомнила запись в дневнике Франсуазы. Она считала, что должна была научиться чему-нибудь из того, что его интересовало. Бедная запуганная маленькая Франсуаза! Почему она так боялась?

Бывали моменты, когда он был слишком циничен. Могу себе представить, как пугалась мягкая и добросердечная Франсуаза. В этом был даже какой-то элемент садизма: словно он получал удовольствие, насмехаясь над другими людьми и повергая их в состояние психологического дискомфорта. Но что касается меня, то все эти его эскапады я расценивала как своего рода броню, которая в силу какой-то существовавшей в его жизни тайны скрывала истинную натуру графа.

Как я была самонадеянна! Неужели действительно верила в то, что раз мне дано возвращать к жизни полотна во всем их блеске, то я смогу изменить и человека?

Но мною овладело неистовое желание увидеть, что же скрывается под порой сардонической улыбкой графа, избавить его от горького разочарования, которое так часто кривило уголки его рта. Но прежде чем попытаться это сделать, я сначала должна узнать, изучить свой предмет.

Какие чувства испытывал он к женщине, на которой женился? Ведь он разбил ее жизнь. А она, разбила ли она его жизнь? Но как это узнать, если прошлое окутано мраком?

Дни, когда я не видела его, были пустыми, а встречи, которые казались мимолетными, наполняли меня счастьем, какого я еще не испытывала в своей жизни.

Мы говорили о картинах, об истории этих мест и о днях славы замка во времена царствования Людовиков XIV и XV.

– А потом все изменилось. И никогда уже не будет таким, как прежде, мадемуазель Лоусон. И некто много лет назад предвидел это. «После меня хоть потоп», – сказал Людовик XV. И потоп был, когда его преемник взошел на гильотину, прихватив с собой немало таких аристократов, как мы. Среди них был мой собственный прапрадедушка. Нам посчастливилось сохранить владения. Будь они расположены ближе к Парижу, мы бы их потеряли. Но вы читали о чуде святой Женевьевы и о том, как она спасла нас от несчастья... Хотя, возможно, считаете, что мы недостойны спасения.

– Я так не считаю. Очень жаль, когда семьи теряют свои родовые гнезда. Ведь так интересно и полезно знакомиться с историей предков, уходящей в глубь веков.

– Возможно, Революция была в какой-то степени и благом. Ведь если бы не захватили замок и не повредили картины, нам бы не пришлось прибегать к вашим услугам. И вам бы тогда не пришлось приезжать сюда, мадемуазель Лоусон. Подумать только!

– Да, по сравнению с этим Революция была куда меньшей катастрофой.

Он рассмеялся, и тут я увидела в нем совсем другого человека – доброго и веселого. Это был восхитительный момент.

Во время отсутствия Филиппа и Клод я каждый вечер обедала вместе с ним и Женевьевой. Мы оживленно беседовали, а Женевьева чувствовала себя несколько смущенной и скованной. Однако все наши попытки втянуть ее в разговор были безуспешными.

Однажды вечером, когда мы спустились к обеду, графа в столовой не оказалось. Он ничего не сообщил о том, что его не будет, и после двадцатиминутного ожидания обед был наконец подан и мы приступили к трапезе одни.

Мне представлялось, что он лежит где-нибудь раненный. Ведь если кто-то пытался его убить и промахнулся, разве так уж невероятно, что будет предпринята повторная попытка?

Я пыталась заставить себя есть, чтобы скрыть свое беспокойство. Женевьева, напротив, была совершенно спокойна, и я обрадовалась, когда смогла пойти к себе в комнату.

Я ходила взад-вперед, не находя себе места. Мне даже взбрело в голову отправиться верхом искать его. Но какое имела я право вмешиваться в его дела?

Конечно, говорила я себе, граф был со мной любезен, потому что поправлялся после несчастного случая и пока не мог далеко уезжать. И считал меня подходящей кандидатурой, которая могла бы заменить ему друзей. Разве это было не ясно? Почему же я не хотела признать очевидное?

И, тем не менее, я заснула, когда уже начало светать. А когда горничная принесла мне в комнату завтрак, стала всматриваться в ее лицо с тайным беспокойством, пытаясь угадать, не слышала ли она каких-либо ужасных новостей. Но она, как всегда, выглядела совершенно безмятежной.

Я приступила к работе, чувствуя себя усталой и разбитой, но успокаивая себя мыслью, что если что-нибудь и случилось, то к этому времени я уже знала бы это. Я находилась в галерее уже в течение долгого времени, когда он вдруг пришел. Едва увидев его, я кинулась ему навстречу.

– Ох, так, значит, с вами все в порядке?

Его лицо осталось бесстрастным, но он пристально смотрел на меня.

– Простите за мое вчерашнее отсутствие за обедом, – сказал граф.

– О да. Я... думала... – Что это со мной? Я заикалась, как глупая девчонка.

Он продолжал смотреть на меня, и я была уверена, что граф заметил следы бессонной ночи. Какая же я дура! Неужели рассчитывала, что он будет объяснять мне причины своего отсутствия. Граф ведь часто отлучался из замка. А сейчас был прикован к нему только потому, что еще не оправился после злополучного падения с лошади.

– Я полагаю, – сказал он, – что вы беспокоились обо мне.

Неужели он знал о состоянии моих чувств так же хорошо, – а возможно, и даже лучше, – чем я сама?

– Скажите, вы, наверное, уже представляли меня с пулей в сердце... нет, с простреленной головой, потому что, мадемуазель Лоусон, я уверен, вы считаете, что вместо сердца у меня камень. В некотором смысле, очень удобная вещь. Пуля не может пробить камень.

Я понимала, что нет смысла отрицать свое беспокойство, и, признавая справедливость его слов, ответила:

– Если в вас однажды уже стреляли, то вполне вероятно предположить, что попытку могут повторить.

– Но это было бы уж слишком невероятным, не так ли? Кто-то стреляет в зайца, а убивает мою лошадь. Такое случается лишь раз в жизни. А вы хотите, чтобы это повторилось дважды в течение одной недели?!

– Версия насчет зайца может оказаться не соответствующей истине.

Он опустился на диван, стоящий под портретом дамы с изумрудами, и внимательно посмотрел на меня. Я сидела на стуле напротив него.

– Удобно ли вам там, мадемуазель Лоусон?

– Благодарю вас, – ответила я, чувствуя, как ко мне снова возвращается жизнь и мир вокруг меня становится прекрасным. Теперь я боялась только одного – как бы не выдать своих чувств.

– Мы говорили с вами о картинах, старых замках, старинных семьях, революциях, но ни разу о вас самих, – сказал он почти ласково.

– О, уверена, эти предметы более интересны для обсуждения, чем моя персона.

– Вы действительно так думаете?

Я пожала плечами – привычка, которой я научилась здесь от окружающих меня людей. Очень удобный жест, заменяющий ответ, который необходимо дать на трудный вопрос.