Соколы - Шевцов Иван Михайлович - Страница 10

Как это ни печально, но в великом художнике уживались три человека: глубоко эрудированный, умный, доброжелательный интеллигент, озорной, с хулиганскими замашками и комсомольским задором весельчак и жестокий, циничный, властолюбивый идущий к намеченной цели напролом, как вепрь, переступая через элементарные нормы этики и морали. Да, это был человек сильного и сложного характера, железной воли, вулканической энергии, жадный в работе, с неиссякаемой фантазией, стремящийся везде быть первым и достигающий своей цели! И тогда он вызывал восхищение.

Лев Толстой в беседе с Максимом Горьким как-то заметил: «Так называемые великие люди страшно противоречивы. Это им прощается вместе со всякой другой глупостью. Хотя противоречие не глупость. Дурак упрям, но противоречить не умеет». Так что простим Евгению Вучетичу его противоречия.

Он был отменным монументалистом, равных которому не знал XX век. После мемориалов в Берлине и Сталинграде он думал над новыми мемориалами для Москвы и для Прохоровского поля, посвященными ратному подвигу советских людей в Великой Отечественной. Однажды он позвонил мне домой и спросил: смогу ли я сейчас поехать с ним в район кинотеатра «Ударник»?

— Вопросов не задавай, по дороге объясню.

В машине он был возбужден, рассказал, что только что встречался с А.Н.Косыгиным. Разговор шел о монументе Победы для Москвы.

— И представляешь, какую мысль высказал Алексей Николаевич? Повторить вариант Берлинского и соорудить его напротив Кремля на Болотной площади. А памятник Репину перенести к Третьяковке.

— На Болотной твоему солдату будет тесно, — заметил я.

— К сожалению. Но давай посмотрим на месте.

На месте было ясно, что здесь для такой махины нет простора. И Вучетич сказал, что лучше место для его солдата с мечом и девочкой — Поклонная гора.

— Там ему будет поуютней и надежней. А в Берлине…Знаешь, история — она дама непредсказуемая. А Косыгин — человек мудрый. Вперед смотрит, в перспективу.

Не знаю, по какой причине, но идея Косыгина не получила поддержки. А жаль. Реплика Вучетича о непредсказуемой даме оказалась пророческой. В 50-летие Победы на Поклонной горе был воздвигнут шампур с куском баранины — таким он смотрится на расстоянии. Заурядный скульптор Зураб Церетели, автор нелепой башни у Тишинского рынка, не превзошел самого себя. Возможно, такой монумент был уместен в какой-нибудь шашлычной стране, но Москву он не украсил и подвиг Советской Армии не прославил.

…Все чаще напоминало о себе больное сердце, Евгений Викторович не давал ему покоя — он вынашивал замысел мемориала на Прохоровском поле.

— Каким он видится тебе? — спросил меня однажды Вучетич.

— Там столкнулись две стальные армады: фашистские «тигры» и наши. Я бы делал его в виде аллегории: на танковой броне в смертельной схватке Человек — наш советский солдат и зверь-тигр с железными клыками и когтями, — фантазировал я.

— Витязь в тигровой шкуре, — иронически улыбнулся он. И уже серьезно: — Чепуха, не годится. Тут надо что-то реальное и грандиозное. Две стальные лавины — это идея. Но именно стальные: танки, орудия, самолеты, столкнулись, вздыбились, образуя своеобразную арку над шоссейной магистралью. При том одна сторона — лавина уже надломилась, трещит по швам.

— Это похоже на то, что говорил Ворошилов при обсуждении Берлинского проекта, — съязвил я.

— Неважно, что он говорил. Важно, как сделать.

Он сделал эскиз — грандиозное творение. Оно потребовало бы больших, прямо скажу, непомерных затрат.

В 1964 году вышел в свет мой роман — памфлет «Тля» с предисловием художника А.Лактионова. В сионистской прессе поднялся невероятный вой и визг. Четырнадцать разгромных статей. «Доброхоты» советовали Лактионову спасать свою честь. И вот в «Литгазете» в конце номера появилось письмо в редакцию А. Лактионова, в котором он отрекался от своего предисловия. К «Тле» Вучетич отнесся отрицательно: он нашел в романе антисемитские нотки. Письмо Лактионова в «Литературке» его возмутило. Он язвил меня:

— Ну так кто оказался прав в отношении Лактионова? Я тебе говорил, что он подонок, а ты что говорил? «Хороший художник». Так тебе и надо. Может, наконец, поумнеешь.

На этом наши пути разошлись.

Вскоре Вучетич снова лег в больницу. На этот раз состояние его было очень серьезным. Но как только дело дошло на улучшение, он позвонил моему фронтовому другу пограничнику народному художнику Павлу Судакову и попросил написать три этюда со своей «Сторожки» и при нести ему в больницу. Павел Федорович — человек обязательный, он высоко ценил талант Вучетича, дорожил его дружбой и незамедлительно исполнил просьбу больного ваятеля. В больничной палате они беседовали больше часа. Евгений Викторович изложил Судакову план своего замысла о мемориале на Прохоровском поле— прикованный к кровати, он продолжал мысленно творить.

— А не пора ли тебе остепениться? — сказал Павел Федорович.

— Ты много сделал. Дай Бог каждому. Силы-то уходят.

— Не могу я, Паша, без дела. Пойми меня — не могу.

— Ну и хорошо, займись малыми формами, делай камерные скульптуры, лепи обнаженных женщин, как Роден и Эрзя.

Когда Судаков уходил. Вучетич вдруг остановил его вопросом:

— А как там Иван? — Это обо мне.

— Встречаетесь?

— Видимся часто. Ничего — пишет, — ответил Павел Федорович.

— Значит, выстоял, не сломался, — как бы про себя произнес Вучетич.

Нет, неистовый характер великого мастера не позволил Вучетичу принять советы Павла Судакова. Да и сил уже не хватало. Свои грандиозные замыслы он унес с собой в могилу. Ему не довелось дожить до позорного времени горбачевской «перестройки» и ельцинских «реформ», когда его идейные противники — вандалы крушили памятники, а бездарное эмигрантское отребье возвращалось в Россию в лавровых венках гениев. И кто знает: уцелеет ли в берлинском Трептов-парке величественное творение Евгения Викторовича — его первый стремительный взлет. Не постигнет ли его судьба Волгодонского Сталина и столичного Дзержинского. Может, прав был Алексей Николаевич Косыгин, предлагавший повторить в Москве монумент соддата-победителя. Пусть было бы два одинаковых экземпляра: один в непобежденной Москве, другой в поверженном Берлине. И как бы ни обернулась судьба России, в музеях ее городов на века сохранятся образы советских людей, отлитые в бронзе, вырубленные в граните и мраморе, изваянные твердой рукой великого, неистового художника XX века, пламенного патриота нашего многострадального и героического Отечества. И Родина-мать, советская Богиня Победы, вознесенная на Мамаевом кургане, будет напоминать потомкам о величии духа их славных предков, служить им примером гражданского долга, мужества и геройства, путеводной звездой.

ПАВЕЛ СУДАКОВ И ЕГО МАСТЕРСКАЯ

В конце 1943 года я написал большой очерк о своем друге, прославленном разведчике Кирилле Прокофьевиче Орловском. Очерк отнес в журнал «Пограничник», он понравился главному редактору полковнику В.Ф. Шевченко, а мне, поскольку я в то время после контузии числился в резерве, предложил работать в штате «Пограничника».

У журнала был небольшой, но дружный круг авторов-писателей, журналистов… Приносил свои рисунки и молодой симпатичный Павел Судаков. Однажды он сделал иллюстрации к очерку о подвиге пограничника Ивана Богатыря. Мне показалось, что в облике героя есть какое-то сходство с самим автором рисунка. Потому, пока художник разговаривал с ответсекретарем, я негромко спросил начальника отдела литературы Льва Линькова:

— Похоже, сам Иван Богатырь к нам пожаловал? Лев Александрович понимающе улыбнулся:

— А ты не знаком? Павел Судаков, правая рука Павла Петровича Соколова-Скаля.

Этот народный художник был широко известен, в том числе и воинам в зеленых фуражках. Репродукции его картин «Братья», «Бой с басмачами», триптиха «Щорс» еще до июня 194 1-го украшали ленинские комнаты многих застав, а острые, яркие агитплакаты ТАСС, созданные Соколовым-Скаля, можно было встретить на улицах военной Москвы. Но я не знал, что Павел Петрович сейчас руководит студией художников-пограничников, а вот этот богатырского сложения Павел Судаков — его ближайший помощник. Мы познакомились, и Судаков тогда же пригласил меня посетить их студию, где и состоялась наша вторая встреча, положившая начало дружбе, которая продолжается полстолетия.