Опавшие листья - Коллинз Уильям Уилки - Страница 11

– Одну? – спросил мистер Хеткот.

Руфус с обычной прямотой выразил свое мнение о благоразумии этого вопроса.

– Философы заметили, что если мужчина и женщина поступают не благоразумно, женщина всегда виновата. Разумеется, она была одна.

– Она приготовила мне маленький подарок, – объяснил Амелиус, – кошелек своей работы и не хотела отдавать мне его при молодых женщинах, боясь их насмешек.

– Я желаю вам всего, что только есть лучшего на свете, Амелиус, – сказала она, – вспоминайте иногда обо мне, открывая этот кошелек.

– Прогнали ли бы вы ее, на моем месте, когда она произнесла эти слова и сунула мне в руку подарок?

– Нет, клянусь, вы не могли бы так поступить, если бы она смотрела на вас в ту минуту.

На длинном, худом лице Руфуса Дингуэля впервые показалась улыбка.

– В газетах есть еще некоторые подробности, – промолвил он лукаво.

– Черт побери газету, – отвечал Амелиус.

Руфус поклонился с невозмутимою вежливостью человека, принявшего проклятие за невольный комплимент американской печати.

– В газетах говорят, что она поцеловала вас.

– Все ложь! – закричал Амелиус.

– Может быть, в газеты вкралась опечатка, – настаивал Руфус. – Может быть, вы поцеловали ее?

– Это вас не касается, – ответил сердито Амелиус.

Мистер Хеткот счел своей обязанностью вмешаться.

– В Англии, мистер Дингуэль, джентльмены не имеют привычки рассказывать о подобных…

– Поцелуях в лесу, – подсказал Руфус. – У нас не считают постыдным поцелуй в лесу или в другом каком-либо месте. Совсем нет, уверяю вас. Амелиус успокоился и поспешил прекратить неприятный для него разговор.

– Не будем делать из мухи слона, – сказал он. – Ну, да, я поцеловал ее. Бедная женщина подарила мне хорошенький кошелек и желала мне счастья со слезами на глазах, что же мне оставалось делать, как не поцеловать ее. Нечего поглядывать на газету. Бедняжка действительно положила мне голову на плечо и сказала:

– О, Амелиус, я думала, что мое сердце превратилось в камень. Посмотрите, как вы заставили его биться! Я чуть-чуть сам не расплакался, вспомнив все рассказанное ею – все было так невинно и жалко.

Руфус протянул ему руку с американским радушием.

– Уверяю вас, у меня не было дурного намерения, – сказал он.

– Вы совершенно правы, а газета!.. – Он свернул ее и бросил за борт.

Мистер Хеткот одобрительно наклонил голову.

Амелиус продолжал рассказ.

– Я почти кончил, – сказал он. – Если бы я знал, что это займет столько времени… Ну теперь все равно. Мы наконец вышли из леса, мистер Руфус, вышли, не подозревая, что за нами следят.

Я сказал ей (когда уже было слишком поздно), что мы должны быть впредь осторожнее. Вместо того, чтобы серьезно отнестись к моим словам, она расхохоталась.

– Вы изменили свое мнение с тех пор, как писали мне? – спросил я.

– Разумеется, изменила. Когда я вам писала, я забыла о разнице в наших летах. Я боюсь только, что надо мной будут смеяться, больше я ничего не боюсь!

– Я употребил все свои усилия, чтобы разубедить ее. Я сказал ей прямо, что люди неравных лет – женщины старше мужчин и мужчины старше женщин, вступали у нас иногда в супружество. Совет заботился только, чтобы характеры были подходящие, а на лета не обращал никакого внимания. Мои слова не произвели впечатления, бедняжка была слишком счастлива и не хотела думать о будущем. Кроме того, празднество в честь моего рождения заставило ее забыть сомнения и неприятный страх. А на следующий день другое событие поглотило все наше внимание: письмо от лондонского адвоката известило меня о наследстве, оставленном мне матерью.

– Было решено, как вы знаете, что я отправлюсь посмотреть на свет, и сам изберу себе образ жизни, но день моего отъезда не был еще назначен. Два дня спустя гроза, собиравшаяся в продолжении целых недель, разразилась над нами, – нам приказали явиться в совет, чтобы ответить за нарушение правил. Все, что я вам рассказал, и некоторые другие обстоятельства, которые я скрыл от вас, были записаны на листе, лежавшем на столе совета, а к нему было приколото найденное в моей комнате письмо Меллисент. Я принял всю вину на себя и требовал, чтобы меня поставили лицом к лицу с неизвестным доносчиком. Совет ответил на мое требование вопросом:

– Признаем ли мы написанное за правду? Мы не могли отвечать отрицательно. Тогда совет решил, что нет надобности вызывать доносчика. Я и теперь не знаю имени этого шпиона. Ни у меня, ни у Меллисент не было врагов в Общине. Девушки, видевшие нас на озере, и другие члены, встречавшие нас вместе, дали показание только по принуждению, да и то все перепутали, так им было жаль нас обоих.

На другой день совет произнес приговор. Правила предписывали им их обязанность. Нас приговорили к шестимесячному удалению из Общины с правом возвратиться или нет по желанию. Жестокий приговор, господа (что бы мы о нем ни думали), для бездомных, одиноких людей, для опавших листьев, занесенных в Тадмор. Мой отъезд был решен раньше. После всего случившегося мне велели выехать через двадцать четыре часа и запретили возвращаться до окончания срока изгнания. С Меллисент поступили еще строже. Ее одну не отпустили. Одной из женщин Общины поручили доставить ее в дом замужней сестры в Нью-Йорке: она должна была выехать на другой день, на заре. Мы, разумеется, оба поняли, что нам хотели воспрепятствовать ехать вместе. Они могли бы избавить себя от этого труда.

– В отношении вас, вероятно? – спросил мистер Хеткот.

– В отношении ее также, – ответил Амелиус.

– Как она приняла все это? – спросил Руфус.

– Со спокойствием, которое нас всех удивило, – ответил Амелиус. – Мы ожидали слез и мольбы о пощаде. Она стояла совершенно спокойно, гораздо спокойнее меня, повернув ко мне голову и устремив глаза на мое лицо. Представьте себе женщину, совершенно погруженную в созерцание будущего, видящую там что-то такое не видимое для всех окружающих, поддерживаемую надеждой, которую никто с ней не мог разделять, и вы поймете, как она выслушала свой приговор.

Члены Общины, всегда расстававшиеся с блудным братом или сестрой с любящими и милосердными словами, были более или менее растроганы, прощаясь с ней. Большинство женщин плакали, целуя ее. Они повторяли несколько раз те же ласковые слова. Нам, мол, вас очень жаль, милая, мы будем очень рады увидеть вас опять.

Они запели обычный прощальный гимн и не могли его кончить от волнения. Она их утешала! В продолжение всей печальной церемонии она была также спокойна и смотрела вдаль тем же глубоким, загадочным взором. Я подошел к ней последним и, признаюсь, от волнения не мог говорить. Она взяла мою руку в свои. На минуту нежная лучезарная улыбка озарила ее лицо, потом оно приняло то же сосредоточенное выражение.

Ее глаза, все еще устремленные на меня, казалось смотрели куда-то вдаль. Она заговорила тихим голосом.

– Утешься, Амелиус, конец еще не настал. – Она обвила мою голову руками и привлекла ее к себе.

– Ты вернешься ко мне! – прошептала она и поцеловала в лоб при всех. Когда я поднял голову, ее уже не было. Я не видел ее с тех пор. Вот и все, господа. Теперь позвольте мне пойти полюбоваться морем, чтобы успокоиться от волнения.

Глава VI

«О, Руфус Дингуэль, какой дождь льет целый день. Улица, которая видна из окна гостиницы, представляет такой грязный, печальный вид.

Знаете ли, мне кажется, что я уже не тот Амелиус, который обещал вам писать, когда мы расстались в Куинстоуне. Я начинаю стареть. Не знаю, в состоянии ли я теперь рассказать Вам первое впечатление, произведенное на меня Лондоном. Может быть, мое мнение изменится. В настоящее же время (вот между нами) мне не нравятся ни Лондон, ни его жители, исключал двух дам, которые заинтересовали и очаровали меня совершенно различным образом.

Кто эти дамы? Я сообщу вам, что слышал о них от мистера Хеткота, а потом опишу их сам.

Последний день путешествия к Ливерпулю показался мне очень скучным без вас. Мистер Хеткот, напротив, фамильярнее и доверчивее общался со мной.