Долгий путь к счастью - Холт Виктория - Страница 40

Яго с управляющим предстояло заняться хозяйственными делами, а Дженифрай, как она сказала, днем обычно отдыхает, так что я решила в одиночестве побродить вокруг замка и осмотреть окрестности в его пределах. Самостоятельные изыскания я обожала.

Прогулка моя началась после половины третьего дня. Чудесное сентябрьское солнце жемчужными переливами заставляло играть море. Я пошла вдоль мощной стены с зубчатыми краями и оказалась перед готического стиля аркой. Дальше вниз вели несколько каменных ступенек, заметно стертых тысячью ног. Что за люди ходили по этим камням, как они жили, о чем думали? Пройдя под аркой, я увидела перед собой хозяйственный двор, уже знакомые постройки, когда услышала голубиное воркование, сразу сообразила, что оказалась в том же уголке внутреннего двора, что и вчера вечером.

И в то же мгновение я увидела его. Он был очень маленький, с копной светлых, почти белых волос; такие же светлые глаза, редкие ресницы, едва заметные брови придавали его лицу удивленное выражение. Он заметил мой изучающий взгляд. Сначала я дала ему лет четырнадцать — пятнадцать, но, присмотревшись к его лицу, подумала, что он гораздо моложе.

В руках у него была миска с зерном, на плечи то и дело садились птицы. Личико его исказилось ужасом, он быстро пошел к приземистой постройке, в окне которой вчера я заметила тень; наверное, здесь он и обитал.

— Не уходи, не уходи, пожалуйста! — негромко позвала я его. — Я пришла только посмотреть голубей. — Но он продолжал идти к низкой двери своего жилища.

— Если ты сейчас уйдешь, птицы останутся без корма, — напомнила ему я. — Разреши посмотреть мне, как ты их кормишь. Мне так нравится, как они вьются около тебя.

Он замер, будто раздумывая, делать ли следующий шаг.

— А ты, наверное, Слэк, — догадалась я. — Я с твоей мамой познакомилась в гостинице.

И тут он с улыбкой обернулся и кивнул.

— А я Эллен Келлевэй. Я приехала погостить здесь немного.

— Ты голубей любишь? — спросил он.

— Я мало знаю о них, но слышала, что бурые голуби, например, могут переносить письма; мне это кажется просто удивительным.

— Мои письма носят, — гордо сказал он.

— Ну не чудо ли? Как они знают, куда лететь?

Улыбка опять осветила его лицо.

— Так они же ручные, — сказал мальчик, взял целую горсть зерна из миски и рассыпал по каменистым плитам двора. Птицы сразу налетели, принялись клевать, некоторые уселись прямо на край миски. Раздавалось их дружное и довольное воркование.

— Они, наверное, тебя знают.

— Конечно, знают.

— Давно ты с ними занимаешься?

— Да с того дня, как я здесь.

Он стал загибать пальцы, подсчитывая. Получилось пять лет.

— А я видела тебя вон там вчера вечером, — указывая на окошко, сказала я.

— А я видел тебя, — лукаво улыбнулся он.

— Я тебя звала, но ты притворился, будто не слышишь.

Он кивнул, по-прежнему с хитрым видом.

— Ну, а сейчас можно зайти?

— Ты хочешь зайти?

— Конечно Голуби ужасно интересуют меня.

Он открыл дверь; три ступеньки вниз — и мы оказались в крохотной комнатке, где стояли мешки с зерном, лотки для воды, кормушки.

— Это моя голубятня, — сказал он. — Но я же должен покормить их!

Мы снова вышли во двор. Он вытянул вперед руку, гут же пара голубей села на нее.

— Что, мои красавчики? — приговаривал он. — Что, прилетели поздороваться со Слэком?

Я взяла пригоршню зерна и бросила под ноги. Мальчик внимательно наблюдал за птицами, потом сказал:

— Любишь голубей, значит Она тоже любила их.

— Она?

Он быстро закивал.

— Она. Она любила их. Она приходила, помогала мне, кормила их. Нет ее теперь.

— Кто она была, Слэк?

— Она, — повторил он. Взгляд его вдруг потух — Ушла она. Теперь ее нет.

Какие-то воспоминания расстроили его. О моем присутствии он уже не вспоминал, молча кормил голубей. Я поняла, что дальнейшие расспросы огорчат его еще больше, да и замкнется он снова. Поэтому я тихонько ушла.

На следующий день Гвеннол показывала мне замок.

— Давай начнем с подземелий, — предложила она. — Там действительно жутко.

По винтовой лестнице с канатом вместо перил мы спускались вниз. Гвеннол все время призывала меня соблюдать осторожность.

— Эти ступеньки очень коварны. Привыкнуть к ним невозможно. Несколько лет назад одна из горничных упала здесь, а хватились ее только через сутки. Бедняжка чуть рассудка не лишилась, уж не чаяла, что ее найдут, и не столько страдала от боли, сколько привидений боялась. Она уверена, что лапа призрака столкнула ее с лестницы, и переубедить ее невозможно.

Мы вышли на квадратное пространство, что-то вроде подземной площади; пол здесь был выложен ровными плитами. Кругом были двери — я насчитала их восемнадцать. Одну я толкнула. Мне открылась камера — щель, в которой человеку в полный рост встать было невозможно. Тяжелое стальное кольцо было приковано толстой цепью к стене. Я содрогнулась, осознав, что это кольцо-ошейник. Стены сочились влагой, затхлый смрад плесени стоял в воздухе, Поскорее захлопнула я дверь. Открыла соседнюю — такая же страшная камера-пещера. Заглядывали мы и в другие двери. Все помещения в подземелье были одинаково мрачными. В некоторых камерах под потолком было оконце — зарешеченное, без стекла. На одной из стен бросился в глаза выцарапанный рисунок — виселица, на другой — жуткий скалящийся лик. Сколько горя и отчаяния повидало это темное и мрачное место!

— Это ужасно, — произнесла я.

Гвеннол кивнула.

— Представляешь, каково здесь узникам. Кричи не кричи, никто не услышит, а если и услышит — что толку?

— Здесь все пропитано страданиями, ужасом безумия, страхом и отчаянием.

— Кошмар, — согласилась Гвеннол. — Ну, наверное, хватит. Но все же ты должна была это увидеть. Это тоже наш замок.

Мы выбрались из подземного «царства» на белый свет, и Гвеннол повела меня по бесчисленным комнатам, залам, галереям замка. Мы осмотрели башни — северную, южную, западную и восточную; мы поднимались и спускались по лестнице; мы шли коридорами, переходами; мы побывали на кухне, в пекарне, на маслобойне, на винодельне, на скотобойне; мы знакомились со слугами, работниками и работницами, которые одинаково почтительно приветствовали нас и с одинаковым любопытством и настороженностью приглядывлись ко мне.

Впечатлений было слишком много. Но вот одна из комнат заинтересовала меня особенно, ибо, открыв дверь в нее, Гвеннол сказала:

— Я слышала, эту комнату очень любила твоя мать. Фрэнсис ее звали, так ведь? До сих пор старые служанки так и говорят — комната Фрэнсис.

От порога вниз надо было спуститься на одну ступеньку. Гвеннол села на широкую скамью в алькове.

— Говорят, она всегда рисовала, — продолжала моя проводница, — ну, эта комната для художника явно не подходит. Здесь так мало света. А уж после отъезда Фрэнсис никто, по-моему, ею не пользовался.

Жадно осматривала я каждый уголок комнаты, пытаясь представить здесь свою мать. Помещение было явно не из лучших: окно маленькое, обстановка скромная, всего лишь стол, несколько стульев, деревянная скамья, шкаф.

— Интересно, вдруг что-нибудь из ее вещей сохранилось? — сказала я.

— Надо посмотреть в шкафу.

Я открыла створки — и вскрикнула от восторга: мольберт, листы бумаги!

— Да это, наверное, ее! — воскликнула я и, подняв скрученные от времени листы, на дне шкафа увидела альбом для эскизов. На обложке размашисто значилось — Фрэнсис Келлевэй. Вот это находка! От счастливого возбуждения у меня дрожали руки, я неуверенно начала перелистывать страницы. Гвеннол поднялась со скамьи, подошла, заглянула мне через плечо. В альбоме было полно набросков — замок в разных ракурсах.

— Да она настоящая художница! — заметила Гвеннол.

— Я возьму это с собой и подробно изучу на досуге, — заявила я.

— Почему же нет?

— Это потрясающе. Ты, может быть, удивляешься моим восторгам, но я так мало знаю о своей маме, а отца вообще не помню. Ты, должно быть, знала его?