Конунг. Властитель и раб - Холт Коре - Страница 16

Он развернулся и вышел. И держался прямее, чем прежде.

Но конунг окликнул Симона. Он поднялся, и мы вдруг увидели: подавленность и леденящий ветер в сердце, улыбку на сером лице… Резким, грубым движением он сгреб Симона за плечи и встряхнул:

– Ты мой друг, Симон! Теперь ступай!

И Симон ушел.

Мы смотрели ему вслед.

Конунг сказал:

– Аудун, ты составишь новую клятву?

Я сделал это.

Эйнар Мудрый сказал:

– Народ возложит на конунга всю вину, если Эйрик будет вынужден уйти, не завершив дела.

Мы покинули церковь.

Эйрик и его свита из дружинников и монахов вернулись и вступили под мрачные своды церкви святого Петра. Лица менее мудрых светились торжеством, но я заметил также, что сам Эйрик стал иным: более ясен рассудком, словно отрезвевший с тех пор, как оставил нас. И я подумал: «То, что случилось, кажется, не на руку ему?» Он снова бросился на колени. Но уже не с той страстью одержимого, с меньшей проникновенностью в мольбах. Монахи пели. Но голоса их словно потускнели.

Мне вменялось именем конунга Норвегии обследовать, босы ли подошвы Эйрика и нет ли на них какой-либо защиты от огня и жара. Не раз бывало, что испытуемые раскаленным железом прикрепляли к подошвам тонкую железную пластинку. Когда ее срывали, Господь переставал благоволить к ним. По приказанию конунга появляется конунговый трубач Рейольф из Рэ. Он поднимает рожок – Эйрик поднимает ногу. Под сводами церкви с торжествующей силой гремит конунговая фанфара – звук отражается от стен и ударяет в каждое ухо злобным ревом. Пока он стоит, подняв одну ногу, я наклоняюсь в свете факела, который опасно близко держит Торбьёрн сын Гейрмунда из Фрёйланда, и, сощурив глаза, изучаю кожу на подошве. Провожу по ней рукой. Возможно, кожа натерта солью и мазью, но железной подметки на ней нет, подошва босая. Он опускает ногу. И чуть улыбается – с налетом презрения, но ни на миг не теряя учтивости.

Вторая нога поднята – и вновь Рейольф оглашает церковь зычным ревом своего рожка. Теперь подошел и Гудлауг Вали. Он притворяется, что не доверяет мне и моему расследованию. Однако наша цель – подвергнуть сомнению честность Эйрика и поколебать таким образом его спокойствие, – а кроме того, изнурить его долгим стоянием, балансируя на одной ноге, подняв другую. Но на обеих ступнях нет тайных пластин. Он опять улыбается – с чуть большей гримасой презрения вокруг полноватого рта.

Разозлившись, я наклоняюсь к нему – сую свой нос прямо в его некрасивые твердые губы. От него удушливо пахнет потом и мужчиной. В свете факела я вижу, как Эйрик разжимает губы, дышит энергичнее, чем раньше. Но изо рта не смердит перегаром. Он быстро сглатывает. Пил ли ты, требующий признания сыном конунга страны, отвары трав Миклагарда? В таком случае они не пахнут. Но его самообладание уже не так непоколебимо. Я отворачиваюсь от Эйрика и говорю конунгу:

– Мой осмотр показывает, что его ступни босы.

Входит фру Сесилия. Да, сестра конунга и Эйрика – если Эйрик сын конунга Сигурда. Сесилия, в ранней юности подаренная в наложницы Фольквиду лагманну в Швецию и позже ставшая его женой. Покинувшая супруга из-за слабости его чресел и связавшая судьбу со Сверриром. Она, должно быть, горяча в постели – беспощадная пожирательница мужчин, словно волк, задирающий по весне ягнят. Прекрасная в блеске своей наготы – многие могут подтвердить это, – податливая, но подчас неукротимая, способная раздеть мужчину раньше, чем он разденет ее. Так отсылает его… Зовет вновь… Расстегивает одежду, напевает, кидается на постель, вскакивает и носится вокруг огня с искрами в распущенных волосах. Кличет свою стражу для защиты от него, посягнувшего… Выставляет их вон… И обмякает в его объятиях…

Но при следующем свидании пинает его в живот.

Теперь она живет в Гьёльми в разлуке со своим супругом, и одна из тяжких забот конунга – найти ей нового мужа: или нескольких, сказал он однажды и рассмеялся. Вот она входит. Разодетая в шелка с головы до пят. Высокая грудь затянута в кожу – груди, как два боевых корабля, рассекают тусклый свет под церковным сводом. Башмачки, меньше которых я до сего дня не видывал. Ступает по каменным плитам так осторожно – словно это облако, а она ангел, приготовившийся танцевать. С нею три служанки. Она выступает вперед и благословляет своего, как она говорит, брата – человека из Миклагарда, представшего сегодня перед Божьим судом.

Она кланяется ему.

Лицо конунга Сверрира сейчас пепельно-серое.

Ты, Сесилия, такая умная и жестокая в своей игре. Ты знаешь, что проиграй твой второй брат, первый все равно тебя не оттолкнет. А если твой второй брат одержит победу на Божьем суде, ты уже в этот день завоюешь его дружбу и поддержку. Теперь она подходит к конунгу Норвегии и кланяется ему.

Эйрик вдруг выхватывает кисет, который носит в поясе, и сует туда руку. Вытаскивает, поднимает руку, потом другую и призывает к спокойствию. Мертвая тишина воцаряется под сводами церкви. Он прочищает горло и кричит приятным, но без особой мелодичности голосом:

– Это земля из священных кущей Голгофы! Там, где принял смерть на кресте наш Спаситель, стоял я и наполнил землей этот кисет.

Он осеняет себя крестным знамением, затем посыпает землей голый череп, крупицы катятся на лицо, в глаза, я вижу, как он сильно моргает, но не смахивает соринки. Он берет – постояв со склоненной головой и пробормотав молитву – две горстки земли и швыряет в нас. Это означает благословение всем нам. Дар щедрого и доброжелательного человека другим, когда он сам нуждается в поддержке всемогущего Сына Божия и девы Марии. И он поет:

Amplius lava те,

ab inguitata mea,

et a peccato meo

munda те…

Он опять погружается в свое (как мне назвать это?) – в свое безумие, и священники разом запевают громче. Он взывает не к святому Олаву, и даже не к Богородице или особо любимому в детстве святому. Нет-нет, в своей отчаянной нужде он взывает – искренне, я вижу это, – к самому Христу. Он идет прямо, презрев окольный путь и заступничество других. Прокладывает дорогу сквозь ряды святых и бросается ниц к небесному престолу:

– Христос! Христос! Христос!

Позади него поют священники, тихо и вдохновенно, искренне, вновь и вновь:

Amplius lava me,

ab inguitata mea,

et a peccato meo

munda me…

Кузнецы вносят железо. По одному кузнецу и одному подмастерью на каждый лемех – мы отступаем в сторону, на нас пышет сильным жаром. Гудлауг Вали указывает места, где будет лежать железо. Они заранее выбраны конунгом. Земля шипит там, где брошены лемехи, травка меж каменных плит обугливается и сереет. Насыщенный красный цвет вынутых из горна лемехов постепенно тускнеет, но еще долго сохраняется их красно-бурый оттенок. Свиной Стефан нагибается и бросает на один из лемехов кусок сала. Мгновенно пахнет паленым. Фру Сесилия вскрикивает, конунг выходит вперед и поддерживает ее, пока запах горелого сала заполняет церковь.

Итак, час пробил. Эйрик, лежавший коленопреклоненным, поднимается. К нему идут два священника – Торфинн из церкви святого Петра и Мартейн, монах с Нидархольма. Каждый берет его под руку. Ведут к первому лемеху. Там он должен прочесть клятву.

Он кладет руку на Священное писание и читает:

– Я, Эйрик, сын конунга Сигурда, вступаю на это железо и клянусь перед ликом Божьим, что суд за Ним…

Час настал, и разом все его могучее тело прошибает пот. Он струится по лицу и шее, я вижу, как он течет по ногам, как насквозь промокает рубище, надетое на Эйрике. Это происходит, как по команде. Взгляд отсутствующий, он стонет, и стон доносится словно из чужой глотки. Делает первый шаг. Но его больше нет среди нас.

Мартейн и Торфинн поддерживают его, – и одинокий голос в толпе поет высоко и пронзительно. Я сразу узнаю голос Симона. Все Эйриковы монахи падают на колени. В тот же миг он ставит ногу на первый лемех. Он не кричит. Опускается всей тяжестью.