У Железного ручья - Кононов Александр Терентьевич - Страница 2

Гриша выбежал на крыльцо.

— Ты что самовольничаешь! — закричал он Яну и, подумав, что бы еще добавить, проговорил: — Постен.

Ян кинул хворостину, сунул кулаки в карманы старых штанов, сердито наклонил голову — «сбычился».

Гриша подошел к нему и тоже сунул кулаки в карманы.

Так постояли они некоторое время.

Потом Гриша неожиданно для самого себя сказал:

— Хочешь, пойдем в сад? Мой батя садовник, мне можно. А ты — со мной, ничего.

И они пошли вместе к высокой изгороди, по-прежнему спрятав руки в карманы и поглядывая искоса друг на друга. Еще неизвестно было, драться им или дружить.

В сад они, конечно, полезли через изгородь — не идти же к калитке! — и вышли прямо к липовой аллее. Тут Гриша немного оробел: под липой, недалеко от качелей, стояла Ирма Карловна, гувернантка, а на скамейке сидел заезжий немец Дамберг. Ирма стояла перед Дамбергом прямо, говорила по-немецки быстро, будто урок отвечала.

— Ходу! — прошептал Гриша.

И мальчишки побежали на цыпочках по траве подальше от опасного места.

Они бежали долго, пока не засияли на солнце мелкие радужные стекла парников; там уже конец сада. За парниками сидели на большом пне две дочки Перфильевны: одна чуть поменьше другой, обе в одинаковых розовых платьицах, с большими бантами на макушках. Они испуганно смотрели на приближавшихся мальчишек. Но Грише было не до помещичьих дочек: неподалеку, у самого пня, стоял знаменитый конь. Вот это был конь! Ростом почти с Собакевича, с рыжими ногами, упершимися в дубовую доску на колесиках, с сивой гривой из настоящего конского волоса и таким же хвостом. И настоящее кожаное седло, желтое седло с железными стременами, было на этом коне.

— Там Ирма! — постращал Гриша на всякий случай девочек, кивнув в сторону аллеи.

Ну разве мыслимо, чтобы ему дали когда-нибудь хоть разок прокатиться на таком коне! Да он и сам никому не дал бы. А девчонкам, хоть и богатым, — зачем девчонкам конь? Они его за собой на веревочке водят, смех один.

Девочки сидели на пне смирно, прижавшись одна к другой, боялись: мальчишки — опасные люди…

— Ну, чего вы, в самом деле, — пробормотал Гриша осевшим от волнения голосом: — не бойтесь, дайте прокатиться разок.

Просьба была безрассудной, он сам это знал и все-таки взялся несмело за кожаную узду, украшенную блестящими медными пуговками.

Старшая девочка нахмурила тоненькие брови, но ничего не сказала.

— Мы разок, мы сейчас, — заторопился Гриша, — мы с косогора разок… И мигом вернемся.

Он ухватил коня за лакированные бока, сделал два шага и оглянулся. Девочки по-прежнему сидели, опасливо взявшись за руки. А Ян, не отставая ни на шаг, шел за Гришей.

Они дошли до того угла в саду, где в изгороди был пролом, прикрытый доской и известный одному Грише да, может быть, еще деревенским ребятам, бесстрашно лазившим в помещичий сад летом за клубникой, осенью — за яблоками.

Мальчики сперва просунули в пролом коня, потом вылезли сами.

— Ну, теперь к крыжу, — зашептал Гриша, хотя кругом никого не было; он уже видел себя на лихом коне, несущимся вниз по пыльной дороге.

Мальчики дали крюку, чтобы никто из усадьбы их не увидал, и торопливо зашагали межой по ржаному полю; от травы к натруженным за день босым ногам уже шла чуть слышная вечерняя прохлада, когда они выбрались на косогор, к тому месту, где Ян с отцом проехали сегодня на телеге.

Их и в самом деле никто не увидал… кроме голенастой Кати; она сидела сейчас на огородном тыну и зорко глядела на мальчишек.

Это, конечно, было не к добру. Но статный конь с широкими раздутыми ноздрями уже ждал их, и, подталкивая друг друга, приговаривая «садись-садись», они взобрались вдвоем на восхитительно пахнувшее кожей скрипучее седло. Гриша подобрал поводья, оглянулся на Катю и изо всех сил толкнул землю обеими пятками. Конь с двумя всадниками загремел по крутой дороге вниз…

Он летел все быстрей, с таким грохотом и креном набок, что Ян не вытерпел, соскочил загодя в канаву, а Гриша держался в седле до самого конца. Беда случилась на том самом камне, где грелись не так давно лягушки.

Уже падая от страшного удара, Гриша почуял: с конем несчастье.

Долго стояли мальчики над лежавшим в пыли конем и не решались к нему притронуться. Наконец Гриша, обманывая сам себя, попробовал стереть с него пыль — может, все еще обойдется… Левая нога у коня бессильно упала с дубовой доски… Они начали вдвоем прилаживать эту ногу на старое место; нога вяло падала, как будто сделанная из ваты.

Ян посмотрел на Гришу и сказал уверенно:

— Бить будут.

— Ты соскочил раньше, — рассердился Гриша, — хитрый! Значит, это я покалечил коня? Скажешь, что это я?

— Не.

— Скажешь!

— Не.

И по его тону Гриша понял: нет, не выдаст Ян…

Травой и рукавами своих рубашек они все-таки стерли дорожную пыль с разбитого коня. Как будто это могло помочь! Потом, держась вдвоем за дубовую доску, печально понесли коня к усадьбе, мимо огородного тына, на котором все еще сидела Катя и тревожно глядела на них.

2

То, что случилось потом, поразило Гришу своей жестокостью.

Август Редаль, отец Яна, при всех велел сыну:

— Иди нарви лозин!

Он сказал это дважды: по-латышски и по-русски.

Неподалеку стояли работник Минай, Катин отец, старый Трофимов, арендатор пан Пшечинский, а у крыльца — сама Перфильевна с дочками.

Ян молча, с сухими глазами, пошел к сажалке — ломать прутья.

Редаль спокойно говорил:

— Ту лозину кинь: она сухая, сломается. Выбирай, которая покрепче.

Потом он порол сына, и все глядели на это. Гришу начала трясти незнакомая ему до того мелкая неодолимая дрожь.

Сколько времени это продолжалось? Ян не кричал, молча давился плачем.

Наконец Перфильевна подошла ближе и велела:

— Не бей больше. Ладно. За игрушку десять рублей плачено, их розгой не выбьешь.

— Я верну вам эти деньги, — ответил Редаль.

Он сказал это гордо, подняв голову. И что-то в его голосе, видно, пришлось не по сердцу Перфильевне.

— «Ферну эти теньги»! — передразнила она и, сердито плюнув, ушла.

Она всегда плевалась, когда ее рассердят. Она часто кричала на всю усадьбу со своего резного крыльца — плевалась и кричала на арендаторов, панов Пшечинских, на испольщиков, на Гришиного отца. Щеки у нее тогда становились румяными, глаза темнели. На Перфильевне был нарядный фартук в полоску, с наплечниками в сборках, как эполеты французского барабанщика из книги «Бабушкины полдники».

Ян молча застегивал штаны. Редаль закричал ему по-латышски:

— Эй тулин уз маям, палайдны! — И повторил по-русски: — Иди домой, озорник!

Тут прибежала с огорода Гришина мать и, еще не разобрав как следует, что случилось, рывком схватила сына, потащила к дому. Ну разве ж те колотушки, что достались Грише, можно сравнить с казнью лесникова сына!

Правда, спина у Гриши долго ныла от материнских тумаков. Спина еще ныла, когда он прибежал — уже под вечер — в избу лесника. Окна в избе были маленькие, стекла в них — почти черные от старости и долголетней пыли. Легкий звон висел в этой темной избе: мухи, звеня, бились в стекла — просились на волю.

Августа Редаля не было дома. На земляном полу сидел Ян и плакал.

Гриша опустился рядом с ним и жарко зашептал:

— Не плачь… Давай убежим… Уйдем далеко-далеко, хочешь?

Ян не отвечал.

— Хочешь, пойдем искать Железный ручей?

Ян вытер слезы и сказал:

— Уйдем к лесным братьям…

С недавних пор в усадьбе часто говорили про лесных братьев, и всегда вполголоса, оглядываясь. А то и шепотом.

И все-таки Гриша словно видел их: идут братья по лесу, высокие, кудрявые, похожие друг на друга. И за поясом у каждого — острый топор. Идут братья по лесу, никого не боятся…

Открылась дверь, на пороге показался Август Редаль, и Гриша, нырнув ему под руку, спасся бегством: он боялся теперь этого неторопливого человека.